На самом деле по вулканским меркам это получился форменный пшик.
По крайней мере, так думал Полоз Норный.
Извержение заставило его испытать радость свободного полета, зашвырнув высоко в атмосферу, где холодные ветра погасили сжигавшее его пламя.
В облаках сернистого пепла и каменном дожде Полоз падал, вопя от страха и боли. Огонь-то погас, но на нем буквально живого места не осталось.
В общем, Полоз рухнул на землю в кучу золы и остался лежать там, корчась в своем персональном аду.
И он знал, кого ему за это благодарить: Бена и эту проклятую волшебницу по имени Янтарка.
— Я до вас доберусь! — шипел Полоз, поджариваясь как сарделька в барбекю. — Я до вас обоих доберусь!
Он порылся кончиком хвоста в пепле и осторожно продел его сквозь покореженные останки древнего черного кольца.
* * *
Янтарка, Бен, Терн и Бушмейстер неспешно вернулись домой, в Орегон, уверенные, что мир, очищенный от вайомингских громовых червей, может спать спокойно. Они прилетели на спине канадской казарки, которой, конечно, было совершенно нечем заняться, кроме как нести их над бескрайними картофельными полями Айдахо, все еще бурыми в это время года, над Змеиной рекой, нырявшей по каньонам и отражавшей безмятежную синеву небес.
Бену не терпелось попасть домой. Он уже неделю прожил мышью. Если его расчеты были верны, за это время он постарел на год или больше. В начале путешествия ему стукнуло всего десять, а когда Янтарка превратит его обратно в человека, у него будет организм одиннадцатилетнего.
«У меня, возможно, уже будут волосы под мышками, — не без опаски думал Бен. — А может, мне уже и бриться придется!»
Просто чтобы проверить, он поднял лапки и попытался заглянуть себе в подмышки. Сложно было сказать, выросла ли там какая-то дополнительная шерсть за прошедшую неделю. В целом меховой покров был нормальной мышиной густоты.
Интересно, что скажут мама и папа, когда он доберется до дома. Все, наверное, будет совсем по-другому. Мама ужасно обрадуется; наверняка станет плакать и, может быть, даже решит стать ему хорошей матерью и начать чистить зубы хотя бы раз в день. А папа? Вдруг он так обрадуется, что поведет Бена на бейсбол, вместо того чтобы день-деньской смотреть телевизор?
Да, Бен предвкушал, как снова станет человеком…
* * *
…Оставим Янтарку на все время полета наедине с ее мыслями. В первый день казарка унесла их километров на триста от вулкана. К ночи, когда мыши встали лагерем на берегу реки в зарослях камыша, Бен заверил Янтарку, что они еще очень, очень далеко от дома.
«А ведь мир куда больше, чем я думала, — сказала себе Янтарка, глядя на огонек костерка. — Так ли уж я хочу его покорить?»
Это Ночекрыл хотел его покорить, услужливо подсказала память. И эти проклятые громовые черви тоже.
«Может быть, все на самом деле хотят править миром?» — думала Янтарка.
Да нет, вот лично она этого, как оказалось, совершенно не хотела. А хотела она на самом деле, чтобы мир оставил ее в покое. Она хотела, чтобы ей больше не нужно было беспокоиться по поводу лис, сов, ястребов и града. Она хотела, чтобы ей не нужно было жить в страхе. Она хотела спокойной и безопасной жизни.
«Может быть, этого-то на самом деле они все и хотят? — думала Янтарка. — А взять мир под контроль пытаются только потому, что ужасно боятся его?»
Эта мысль отозвалась где-то глубоко у нее внутри, и в тот миг Янтарка приняла решение: больше никогда не бояться, что бы ни сулило ей будущее.
«Может быть, я вернусь домой с Беном, — думала она. — А когда он станет человеком, я буду жить у него в комнате, под кроватью. Там будет тепло, не надо думать о погоде. Я ведь могу тоже стать человеком и ходить с ним в школу, и лазить в мусорный бак, когда только захочу!»
В темной реке плеснула большая рыба. Земля была холодной; кое-где из нее, словно утесы, поднимались кристаллы льда.
Мыши сбились в кучку для тепла, но этого было мало. Пришлось отправиться на поиски хвороста. Вскоре как нельзя более кстати обнаружилась куча веток, видимо оставленных ондатрой. Мыши напихали в щели соломы, и Янтарка наколдовала огонь. Вскоре костер уже весело потрескивал, распространяя несравненное ощущение тепла и уюта.
Янтарка, Терн, Бен и Бушмейстер пододвинулись поближе к огню. Их маленькие черные глазки сверкали, словно бусинки.
Янтарка через огонь посмотрела на Бена, который сидел напротив нее, протянув к костру передние лапки.
— Итак, — спросила она как можно более непринужденным голосом. — Ты готов снова стать человеком?
«Скажи нет. Ну, пожалуйста, скажи нет».
Она не хотела терять его. В виде мыши он был таким хорошеньким, а на людей она так пока и не научилась смотреть без содрогания: со своей безволосой шкурой они выглядели похожими на жаб-переростков.
— Ну конечно, — радостно сказал Бен. — Я готов!
Янтарка кивнула, горло у нее сдавило. Она проглотила слезы:
— Хочешь, чтобы я сделала это сейчас?
Бен радостно затряс головой, но тут ему в голову, кажется, пришла какая-то мысль.
— Нет, давай подождем до дома. Лучше там.
— О'кей, — согласилась Янтарка, которой только что продемонстрировали подписанный смертный приговор.
«Теперь, если я хочу остаться с ним, — думала она, — я должна буду тоже стать человеком. Я должна буду каждый день смотреть на это его дурацкое человеческое тело. Мне придется научиться жить без меховой шкурки… без усиков и без хвоста. Я стану страшной, как любая другая человеческая девчонка».
Янтарка сомневалась, что способна подложить самой себе такую свинью, несмотря на всю ее любовь к Бену.
Тогда ей оставалось только жить рядом с ним тихой мышкой, спать среди клубков мягкой пыли под кроватью, промышлять себе ужин на кухонном полу среди крошек…
Янтарка чувствовала себя совершенно растерянной. Если она станет человеком, она утратит всю свою привлекательность; если останется мышью — никогда не сможет быть ему подругой так, как им того хотелось.
Мыши сидели у потрескивавшего костерка. Миллионы звезд пылали у них над головами.
Должно быть, мягкая печаль охватила всех, потому что Бушмейстер запел медленно и тихо:
Был долог и опасен путь,
Но нам пора домой.
Прощай, мой друг, и не забудь,
Как вместе шли с тобой.
Мы пережили много бед,
И кровь, и мрак ночной.
Но горше бед судьбы ответ:
Один иду домой.
Бен слушал грустную мелодию и едва не плакал от того, что Бушмейстеру так тоскливо.
Но где-то глубоко у него внутри все ликовало.
