В Одессе на пляже познакомились с мальчиком. Красавец, курсант мореходного училища.
Вечером он позвонил, как условились, но меня не было дома, дед снял трубку, мальчик извинился и продиктовал свой номер телефона.
— Тут тебе твой новый знакомый звонил, вот его номер: 22–3–62. Но я бы тебе не рекомендовал ему звонить.
— Почему? — спрашиваю.
Дед мне так и не ответил, как ну и что. Зато мой дядя, папин младший брат, в ту пору студент, сообщил мне под большим секретом, что три шестьдесят две, то есть три рубля шестьдесят две копейки — это цена бутылки водки.
Вопросы к выступающему
Боже мой, какая же я древняя! Всплыл вдруг откуда-то из обветшавшего уголка моей памяти тот год, когда я после университета работала старшей пионервожатой в Черновицкой средней школе номер N. Носила пионерский галстук, и завуч несколько раз мне делала замечания при детях и один раз даже на профсоюзном собрании, чтобы я не ходила в школу в вельветовых джинсах, потому что я позорю народное образование. Сама завучиха ходила в толстенной юбке, из-за постоянной эксплуатации принявшей форму завучихиной анатомии, и рейтузах с вытянутыми коленями, чем не позорила народное образование, как я, а, наоборот, славила и возносила его аж до небес.
И вот однажды мне поручили подготовиться к педсовету по теме интеллектуальных игр для школьников переходного возраста. Ох, как же я готовилась — притащила на педсовет собранные по разным библиотекам и друзьям всякие игры, даже собиралась провести одну из них с учителями. Но как только начался педсовет, все они тут же склонились над тетрадями, журналами, планами. И никто-никто меня не слушал. И прервали меня уже на третьей минуте: «Спасибо. Есть вопросы к выступающему?» Вопросов к выступающему не было. И я прошла к своему месту и села удрученная, но решила: ладно-ладно, я вам покажу. И показала. Через какое-то время, наверное месяца через два или три, мне опять поручили выступить на педсовете по теме, что-то там о развитии художественного воспитания и его какого-то там значения для… не помню. И я опять вышла к специальной, сделанной для педсоветов, небольшой трибуне, и опять все склонились над тетрадями и журналами, и тогда я, даже не переворачивая листы, стала бойко и звонко читать один и тот же лист снова и снова, пока меня не остановили: «Спасибо, есть вопросы к выступающему?» Вопросов, как всегда, не было. Но парторг школы Зинаида Степановна сказала, что у нее есть вопрос, но она его задаст позже. И она задала. Меня вызвали на партбюро школы и спросили:
— Что за шутки вы себе позволяете? Вы что, не понимаете, где вы находитесь?
И я подумала, и правда не понимаю, где я нахожусь, зачем мне это коммунистическое воспитание и «пионеры приветствуют двадцать четвертый съезд КПСС»…
Подумала. И уволилась.
Мне и сегодня иногда кажется, что временами я опять не понимаю, где я нахожусь…
Не верю!
А знаете, когда я вдруг поверила в то, что Шекспир, ну тот, актер театра «Глобус» Шакспир, никогда не писал этих восхитительных пьес — хроник, комедий — и, главное, да-да, главное, сонетов никогда не писал?
Вот я приехала в Стратфорд. Автобус с туристами останавливается в одном и том же месте — я туда дважды ездила — рядом с туристическим агентством. Чтобы туристы билетов сразу на все закупили — и в дом-музей, и в музей Шекспировского Королевского театра, и в дом Корелли Марии, которая создавала облик Стратфорда, чтобы он стал похож на тот город, в котором родился Шекспир, ну то есть Шакспир. Там сейчас шекспировский институт.
И мечтала я ужасно побывать именно там. Я-то думала сначала, вот приеду — и как затрепещет все внутри. Как задрожит. Как случится у меня в голове переворот, и начну я новую жизнь.
А вот и нет.
Там в центре города клумба, а в клумбу воткнут памятник. Воткнут — почему я так пишу, потому что вроде как это и не бюст, а драматург до талии. И глазки у него остренькие и хитрые, и носик мышастый суетливый, и букли парика гладенькие парадно-завитые, и камзол такой богатый, ну прямо королевский камзол. И весь вид этого, до талии, такой победительный, торжествующий, ну и впрямь ног под собой не чует. И разве такой вот франт и пижон с пустыми глазами и легкомысленным поведением мог написать:
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, —
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Какая главная фраза театра, хочу я тут спросить. Фраза-символ, начало, правда… Какая?
Правильно — НЕ ВЕРЮ!
Вот и я не поверила. И не верю до сих пор.
«Что я видел»
Моя дочь говорит мне:
— Какая же ты счастливая. Сколько всего ты видела. Горбачёва видела (видела, да, близко-преблизко, на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве), Ленина видела (ну понятно, пионеркой водили в Мавзолей), Чижика видела (джазовый пианист), опять же, стеклянную чернильницу видела, мухобойку, стиральную доску, счеты…
— Ну что ты… Ничего я не видела. Коромысло, например. Динозавров…
Э-э-эх!
В среду 2 января из подъезда вывалился, практически выпал, Михалыч. То ли сонный, то ли в похмелье, с мятой рожей, всклокоченный, как-то не по сезону одетый, мутными глазами оглядывает двор: все тает, течет, капает. — Э! — зовет меня Михалыч.
— Ну? — откликаюсь я.
— Он был?
— Кто?
— Агр… АрГАмедон! — выдыхает Михалыч. — Был.
