— Твари… — из самого сердца вырвалось у Мишки. — Они за все заплатят…
— А ты как оказался на поле боя? С Федотовым пошел? — с интересом спросил его Черных. — Ты же в блиндаже был, когда я уехал.
Мишка рассказал, что с ним произошло.
— Очнулся я ночью… Не знаю, была канонада или нет — слуха совсем не было. Для меня стояла тишина… Абсолютная. Я ничего не слышал, кроме этого проклятого звона. Он меня с ума сведет… — поморщился Мишка и потер забинтованной рукой ухо. — Из окопа выбрался, и снова сознание потерял. Очнулся, когда уже сестричка вытаскивала. А дальше вы знаете…
— Получается, ты сутки пролежал присыпанный… — прикинул Черных. — Иначе ты бы видел битву. А раз никого не было…
— Мне бы быстрее ноги зажили, — поморщился Мишка. — И голова кружиться перестала…
— Выздоравливай, боец, — хлопнул его по руке Черных и поднялся. — Жду тебя с докладом о готовности вернуться в строй, — буквально прокричал он, возвышаясь над Мишкой.
— Есть, командир, — улыбнулся тот, с тоской провожая капитана взглядом.
Глава 16
Когда капитан ушел, Мишка глубоко задумался. Это что же получается? Он услышал мысли капитана? То есть, когда до него дотрагиваются, он слышит не голос человека, как он раньше думал, а мысли? Интересно, а его мысли тоже слышат? На ком бы попробовать? Неужели это последствия контузии?
Парень лежал и вспоминал все, что с ним случилось с того момента, как он очнулся. Димка… и те человеческие фигуры на поле боя… Получается, что они не были плодом его больного воображения, а он их и в самом деле видел? Хорошо же его по голове приложило…
Потом то, что он чувствовал… Усталость, радость, жалость… Он мельком удивлялся этим эмоциям, как будто чужим… Так получается, они и правда были чужими? И мину он увидел, почувствовал ее… С чего вдруг? Почему? Что это было? И что с этим теперь делать?
Ну, говорить кому-то о том, что он чувствует чужие эмоции и умеет читать, вернее, слышать чужие мысли, точно нельзя — без разговоров отправят в госпиталь, еще и эксперименты над ним ставить начнут. А он им не собачка Павлова, по лампочке есть не хочет. Значит, надо молчать и тщательно скрывать то, что он умеет. Хорошо бы оно само прошло так же, как и появилось… Не хочется Мишке этого всего, ой как не хочется… Как бы от этого избавиться? Может, когда он начнет нормально слышать, оно само исчезнет? Он когда-то слышал, что слепые видят руками. Может, и тут так работает? Вот не слышит он, так вот ему вот такая замена вместо слуха? Ну… тоже ведь руками, разве нет? И получается, что, когда слух вернется, ему уже не нужно будет вот это вот все, и оно само исчезнет?
Вот интересно, а если к нему не будут прикасаться, он не будет это все чувствовать и слышать? Вроде нет. Мишка попытался вспомнить, чувствовал ли он что-нибудь, когда до него не дотрагивались? Получалось, что нет… Хотя… он ведь и когда дотрагивались воспринимал все как норму и принимал чужие эмоции за свои, а мысли за голос. Может, и тут так же? Надо будет понаблюдать…
И Мишка наблюдал. И делал неутешительные выводы. По всему выходило, что слух к нему понемногу возвращался, а вот это — не только не исчезало, а как будто даже крепло с каждым днем, с каждым экспериментом… И ему это все очень не нравилось.
Нет, ну в самом деле! Ну разве может понравиться, когда ты протягиваешь руку для приветствия другу, а в тебя вливается затаенная грусть по потерянному названному брату, а перед глазами начинают мелькать картинки, свидетелем которых ты никогда не был… И Мишка начинал уже теряться в воспоминаниях, с трудом различая, где его, личные, воспоминания, а где чужие. Он словно превратился в сосуд, в который вливалось все, что было пережито другими.
Особенно подло он чувствовал себя, вспоминая горячие поцелуи красивой девушки, женщины, ЖЕНЫ, ее стоны, изгибы ее тела… Прощальные слезы матери, скрываемые, но все одно прорывающиеся, и шепот, полный надежды: «Вернись, сынок!» Букет ромашек, нарванный поутру и тайком оставленный на ее подоконнике… Первый, чистый, неожиданный поцелуй в тени берез, и его счастливый взгляд и губы, шепчущие слова любви… Сколько чужих воспоминаний, чувств он получил за прошедшую неделю экспериментов! Сколько чужих счастливых и грустных, дорогих и постыдных воспоминаний он впитал и пережил! Рождение первенца, подаренный на день рождения давно выпрашиваемый щенок, свадьба подруги… Некоторые чувства ввергали его в ступор, некоторые вызывали непонимание и отторжение, от некоторых душу окутывала тихая радость…
Мишка не хотел их. Он отвергал чужие воспоминания, чувства, мысли всей душой. Он мечтал, чтобы из его головы исчезли чужие, незнакомые ему образы, дорогие для кого-то лица и запечатлевшиеся в памяти нежно хранимые и лелеемые мгновения… Чужие и чуждые для него мгновения. Он чувствовал, как неотвратимо меняется сам под прессом чужого жизненного опыта и чужих эмоций. Он устал испытывать жгучий стыд за чужие поступки, не дававшие покоя не только тому, кто их совершал, но и Мишке…
Он хотел жить… Просто жить. Жить своей, а не чужой жизнью, накапливать свои, а не чужие воспоминания, гордиться или стыдиться СВОИХ поступков и мыслей, желать исполнения СВОИХ мечтаний… Не получалось. И Мишка уже миллион раз позавидовал Димке, спокойно лежащему в могиле, миллион раз проклял самыми страшными проклятиями то умение, свалившееся на него, миллион раз проклял тот танк, в котором он приехал на этот миллион раз проклятый фронт, и триста миллионов раз он проклял фашистов, из-за которых вообще очутился на фронте.
Он не замечал, что начал сторониться людей, избегать любых прикосновений, как старался держать дистанцию при разговоре с кем-либо, как неохотно стал протягивать руку для приветствия… Неожиданно свалившееся на него умение медленно, но верно делало из него озлобленного, мрачного нелюдима, сторонящегося всех и вся, и вместе с тем не мыслящего уже себя без товарищей, без ставших дорогими ему людей. И Мишка страшно мучился, всей душой стремясь быть рядом с друзьями и одновременно убегая от них, выстраивая все выше стену, разделяющую их, чтобы не коснуться их даже случайно, чтобы не узнать их тайны, их мысли, чтобы ненароком не влезть в их жизнь.
* * *
Тамара не появлялась неделю. Где она была и что делала, Мишка не знал. И также не знал, хочет ли он ее увидеть. До сих пор на душе тяжелым камнем лежала ее обида, хотя он и не понимал, на что она обиделась, да и вообще на него ли? Но то, что за целую неделю девочка не навестила его ни разу, подсказывало: на него.
Через неделю она пришла. Молча села на пол подле него, обхватив колени руками, и, положив на острые коленки подбородок, уставилась в никуда.
Дремавший Мишка, почувствовав ее присутствие, распахнул глаза.
— Томка, Томочка! — обрадовался он девочке. — Как ты? Тебя так долго не было!
— О… Тебе стало интересно? Еще скажи, что переживал за меня! — с обидой отозвалась девочка. — Снова будешь просить тебя потрогать или, может, еще какую руку или ногу там тебе притащить? — прищурилась она.
