в самом НКВД. И те относительно человечные детучреждения, которые курировались ВЧК 20-х годов, тоже готовили фундамент для будущей работы своих воспитанников в тайной полиции. По рассказам, в Белореченской детской колонии около Майкопа (на Северном Кавказе) «половину ее обитателей-мальчиков по достижении ими шестнадцати лет посылали в спецшколы НКВД, где готовили будущих чекистов. Отбирали их из наиболее антисоциальных преступных элементов27.
На самом деле, у нас нет соответствующих документов, подтверждающих такие заявления. Личные дела сотрудников различных органов (ВЧК, НКВД, ГПУ и т. д.), по которым можно установить, были ли эти сотрудники в прошлом беспризорными или сиротами, недоступны, поэтому можно рассматривать лишь косвенные источники.
По мнению историка Бориса Ковалева, бывшие беспризорные, работавшие в органах госбезопасности, выполняли вспомогательную работу (сторожа, кладовщики и т. д.), а не следственные задачи28 не в последнюю очередь потому, что большинство из них не имело специальной подготовки, и, кроме того, — возможно, это более важный момент — далеко не все они присягали на верность партии. Вероятно, политический сыск использовал беспризорных в качестве осведомителей о том, что происходит на улицах и в воровских притонах, где они часто находили убежище29. Но повышение от стукача до сотрудника органов, конечно, не было автоматическим, поскольку для этого требовались другие качества, которыми беспризорные изначально не обладали. Прежде всего, соблюдение законов государства, то есть перерождение — происходящее в колониях — «морали» беспризорного в «мораль» советского гражданина, представляющую собой совокупность принципов, во имя которых к нарушителю законов дозволялось применять физическое и психическое насилие. Дозволение, которое, прежде чем стать формальным, поддерживаемым государством, должно укорениться в сознании индивидуальном. Впрочем, это условие, как часто бывало, с легкостью переворачивалось: кто был палачом, вскоре мог стать жертвой. Но беспризорным чужда эта круговая порука государственной морали. Их мир, как и мир преступников, не объединялся с миром «других». Таким образом, похоже, что механизм «мучитель — мучимый», который, по Достоевскому, характеризует человека («люди и созданы, чтобы друг друга мучить»)30, нельзя применить к психологии беспризорных. Когда они издевались над бедным стариком, ставили ему подножку в лагерном бараке, для них это было игрой: это было безусловно злое действие, но без злого умысла.
Конечно, были и исключения, но, вопреки утверждениям Михаила Лещинского, рассмотревшего в своей книге судьбы бывших беспризорников 1920-х годов31, истории нескольких десятков человек, сделавших блестящую государственную и военную карьеру, не могут служить обобщением для миллионов других, сгинувших в неизвестности.
Один из «положительных героев», судьбу которых проследил Лещинский, — подполковник советской милиции, сотрудник Одесского уголовного розыска Давид Михайлович Курлянд (1913–1993). Его имя приобрело всенародную известность благодаря российскому телесериалу «Ликвидация» 2007 года. Главный его герой — Давид Маркович Гоцман, начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска (прототипом которого стал Курлянд). В сериале мы видим бедно одетого мужчину с неухоженной бородой; с одной стороны — это умный и проницательный сыщик, ведущий непримиримую борьбу с разгулом преступности, с другой — обычный человек, задумчивый и печальный характер которого уходит корнями в его сиротское прошлое. Примечательно, что он усыновляет маленького Мишку, беспризорника лет десяти, который ночует на улице и мало что помнит о себе. Давид Курлянд не был беспризорным, но Лещинский включил его историю в свою книгу, поскольку она похожа на истории многих бездомных детей, оказавшихся в детском доме. Вот как описывает Курлянд это время в своем дневнике:
Далекой зимой 1920 года, когда еще кое-где продолжалась Гражданская война и свирепствовали голод, холод, разруха, когда смерть заглядывала в каждый дом, в каждую квартиру, в каждую семью, умер мой отец. Мать, вся опухшая от голода, не сумела нас, оставшихся троих детей, как-нибудь прокормить. Я был в семье самый младший, мне тогда было семь лет, и я оказался в детском доме… Находился там около трех лет — 1920–1922 годы. И только после окончания Гражданской войны, когда старший брат был демобилизован из Красной армии и вернулся домой, он забрал меня из детского дома…32
В тринадцать лет Давид начал работать сапожником, потом печником, завхозом на соевом заводе, на текстильной фабрике и в пожарной охране. Наконец, в 1934 году, в возрасте двадцати одного года он стал сотрудником одесской милиции. Он сделал головокружительную карьеру, дослужился до должности заместителя начальника Одесского уголовного розыска и в 1963 году вышел в отставку. Профессионализм Курлянда, как подчеркивают те, кто изучал его биографию, во многом был обусловлен глубоким знанием законов и modus operandi преступного мира: эти познания он получил, общаясь с преступниками, с детьми улиц, с бывшими воспитанниками детских домов. В одном из интервью Анатолий Давидович Курлянд заметил, что в конце 1940-х годов отцу пришлось бороться с тем бедствием, которое напомнило ему детство и которое с новой силой заявило о себе в Одессе: «Армию воров и бандитов постоянно пополняли „дети войны“ — беспризорники. Уровень бандитизма буквально зашкаливал»33.
Еще один «положительный» пример — персонаж из мемуаров Евгении Гинзбург. Из бывших беспризорников начальник Тасканского лагеря на Колыме по фамилии Тимошкин. Жизнь у асфальтовых котлов на московских улицах его многому научила, он знал подход ко всем заключенным, будь то уголовники или политические. В остальном его невежество было абсолютным. Он с искренним удивлением относился к самым простым фактам, например, к информации о том, что Земля вращается вокруг своей оси. Но никакой жестокости по отношению к заключенным не проявлял.
[Тимошкин] оригинальный это был начальник! В блюстители закона он перековался из бывших беспризорников. В голове его царил самый немыслимый ералаш, но сердце было добрейшее. Всю систему наказаний он полностью передоверил режимнику, так как не мог перенести, если кто-нибудь из доходяг заплачет. Сам же он с увлечением занимался хозяйством лагеря, старался подбросить лишний кусок в лагерный котел, пускал ради этого в ход всю свою изворотливость, используя опыт молодых лет, когда он состоял в других отношениях с Уголовным кодексом, чем на теперешней должности34. Непроходящее чувство
Чувства, составляющие неотъемлемый компонент психической жизни беспризорных, — затаенная ненависть и обида. В автобиографическом романе Коля Войнов много пишет о неприязни беспризорных к «другим», тем, кто не был частью их мира. Коля хорошо помнил, что он испытал, присоединившись к группе беспризорных:
...Я чувствовал, что беспризорники — это одно, а весь остальной мир — нечто иное и враждебное. Я начал понимать своих товарищей: их враждебность, обиду и ненависть, их недоверие ко всем, кто был за пределами нашего мира. Впервые в жизни я почувствовал пропасть, отделяющую меня, беспризорного, от всех людей, которые жили не так, как
