и быть не может с тем, чей взгляд прозван дурным с самого детства. В ту пору, к слову, совершенно незаслуженно. Виновен же он был в лишь том, что родился сыном деревенской ведьмы. Отца своего не знал, мать же только грустно улыбалась на все расспросы и легко переводила разговор на другую тему — для ее таланта это было совершенным пустяком. По словам местных, в селение ведьма пришла уже в положении, так что родитель вряд ли был среди деревенских мужиков.
Жили они хорошо — теплый дом на самой окраине поселения, выстроенный общиной, казался огромным и очень уютным. Ведьма же использовала свои таланты, выплачивая цену за дом лечением людей и скотины, настоями и предсказаниями погоды. Роды принимать ей не давали — на то был храм в селе со слабым, но каким-никаким храмовником.
Умные люди ведьму уважали и кланялись, если встречали на улице. Остальные тоже кланялись, но из страха — стоило ведьме скрыться за поворотом, осеняли себя оберегающим знаком и добавляли к нему крепкое словцо. Иные же люто ненавидели, сжигая в яркой эмоции собственные страхи и трусость, обвиняли ведьму во всех своих несчастьях, бедах и нашептывали храмовнику сжечь ее, пока не поздно. Храмовник с решением не спешил, прекрасно понимая всю пользу от женщины с длинными волосами цвета вороньего крыла
При рождении Энруну достался цвет волос матери, впрочем, довольно быстро сменивший расцветку на раннюю седину — слишком много всего довелось увидеть мальчику.
К ведьме бежали во время болезней, но чаще всего — в самый последний момент. Опасаясь за свои души, люди теряли жизни. Винили же во всякой смерти ведьму. Так вышло и в этот раз — за ведьмой послали в последние секунды. Нить жизни младшего из шести сыновей кузнеца готовилась оборваться — тело лихорадило, крупные капли холодного пота выступили на бледной коже. Тонкий звон оборванной нити раздался, когда ведьма вошла на порог. Единственное, что могла она сделать — закрыть мальчику глаза и удалиться. В глазах изрядно подпивших родичей, выглядело это совсем иначе — словно грязная колдунья пришла и забрала жизнь и душу их брата и сына.
В ту ночь на окраине деревни было ярко — огненное зарево моментально сожрало сухие связки соломы, принесенные безутешными родичами, и принялось за дом. Двери заведомо подперли бревном, ставни заколотили. Полукругом стояли люди, опираясь на древки вил, удерживая в руках дреколья — многие пришли поквитаться с ведьмой за все темное — за неурядицы в доме, свою неладную судьбу и увядшую красоту.
Позади толпы, прячась за деревьями, стоял Энрун. Ума мальчишке хватило, чтобы не показываться лютой толпе на глаза, а по рассвету, когда закончились слезы в глазах, бежать в храм — просить защиты. Храмовник его впустил, а позже — запретил сельским поднимать на него руку. Стала ли жизнь детеныша ведьмы от этого легче?
С той поры в жизни села пошли беды, одна за другой — неурожаи, болезни, непогодица, повышение налога. Одни говорили — проклятье на селе, другие полагали, что без предсказания погоды сложно вести хозяйство, а без хорошего лекаря и настоек — поддерживать здоровье. Некоторые собирались покончить с ведьминым выкормышем, полагая его источником всех бед. Энрун пытался выжить, не выделяться, не смотреть на людей, замкнуться в своем маленьком мирке, но внешний мир не отпускал из тисков горя.
Уже позже, через три десятка лет, на деревню легла тень безумия нового барона, выразившаяся в новых поборах, отрядах солдат, что забирали людей из домов, обещая вернуть через сезон. Через сезон вернулись только солдаты — за новыми людьми. Деревня собралась на общий сход, покидала на телеги и закинула на свои горбы пожитки, и двинулась в путь, к новой жизни.
К тому времени о происхождении старого — из-за седины — возчика никто и не помнил. Деревня живет без памяти, страницы истории уходят со стариками. Все те, кто был виновен в смерти ведьмы, сами уже мертвы. Энрун считал, что проклятие на них все-таки было: правда, если оно все-таки давало сбой, и кто-то заживался на свете — сам наведывался к врагу. Никто за годы так и не подумал на безобидного, дураковатого старичка-возчика. Мало ли опасностей в деревне? Упал головою о камень, в колодце утонул спьяну, в бане угорел — всякое бывает. В ту пору взгляд Энруна мог действительно называться дурным — от его пристального внимания умирали, хоть и без всякого колдовства.
Было у Энруна и светлое в жизни — его лошадь, кормилица, любимица. Бессловесное, бесконечно доброе существо. Стоило ли говорить, что в ту пору, когда его единственный друг рухнул в пыль, нить жизни старика чуть не оборвалась вслед за лошадиной? И каково же было его счастье, когда кормилица поднялась с земли! Словно приговоренному к смерти вдруг сообщили, что все это — не более чем розыгрыш, и можно продолжать жить, как жил.
А вот дальше потянулась череда странностей, пугающих и радующих одновременно. Старик обиходил любимицу вечером, чистил, перемежая с лаской. Угостил морковкой, чтобы не пугала так его больше — и замер, когда увидел ослепительно-белые, чистые, здоровые, острые клыки в пасти лошадки. Волку впору позавидовать! Любимица морковку приняла, но съела без особого удовольствия.
Энрун подумал-подумал, да отмахнулся от эдакого чуда — самое главное, что жива.
Новая странность объявилась вместе с баронским мытарем, пришедшим изъять налог — в очередной раз надеясь, что у старика не окажется что взять, и можно будет умыкнуть коня. Мысли его не были злыми, просто мытарь уж очень хотел повышения до дружинника, а без коня о таком и мечтать не следовало. Старик, якобы, уже пожил — зачем ему лошадь? Тем более, мытарь подумывал за копытное заплатить — попозже, не сразу. Без особого желания подумывал, если честно.
Словом, пошел Энрун собирать что-то, что можно будет предложить в счет налога, а как вернулся — не нашел никого в подворье. Десяток минут назад тут стоял государев человечек, по-хозяйски оглаживая старикову лошадь, а сейчас — никого. Хмыкнул Энрун, да махнул рукой — ушел так ушел. Еще придет, куда денется. Был старик спокоен ровно до момента, как пришлось счищать навоз из стойла — тогда-то и сверкнул человеческий зуб. Старика пробрал озноб от такого зрелища — не из-за истинной природы зубастой кормилицы, а оттого, что кто-то мог заметить. К счастью, нашлись все двадцать четыре зуба — мытарь здоровьем не отличался — и были закинуты по пути в лес.
Старик некоторое время опасался лошадки,
