слова бабушки, что мужчина ценит в женщине чистоту и непорочность. Хоть я и понимала, что такая информация давно устарела, но интуитивно следовала ей. Выходила замуж девственницей. И в первую брачную ночь ревела не от боли, а от осознания, что теперь чего-то чистого во мне нет. А значит, новый виток бабусиной логики, что никому не нужны порченые девицы, начал свою работу. И я пыталась сохранить хоть какую-то чистоту, не омрачать нашу личную жизнь с Макаром грязью разврата. И прятала, постоянно прятала свои желания. Чтобы оставаться «чистой».
Знала бы бабушка, как она заблуждалась.
Я покачала головой, ведь больно было и за себя тоже. За то, что столько лет я намеренно лишала себя мужского желания, восхищения… Я своими руками вырезала из жизни такую важную часть, как физическое единение, чтобы сохранить никому не нужные мудрости.
Не Макар был виноват в моей неспособности физически наслаждаться процессом, а я сама, что боялась стать ненужной, обычным приложением к мужу. Такой красивой фарфоровой кошкой, что после следов пятен навечно запрут в серванте.
За ребёнка было больно, потому что он или она не узнают, как это — жить в семье, где ты долгожданное сокровище. Макар, конечно, будет помогать. Сомневаюсь, что он купился на мою ложь, но всё равно он не будет настоящим отцом. Скорее всего, пропустит первый зубик и первый школьный звонок. Когда-то не успеет на выступление или награждение за участие в олимпиаде. Не увидит, как малыш впервые встанет на лёд, проплывёт или разобьёт коленку, свалившись с велосипеда, потому что научить его кататься папа не сможет.
Слёзы нахлынули мгновенно.
Живая картинка стояла перед глазами, и я не могла развидеть нашу будущую семью из двух человек. Слишком неправильно, что на детских рисунках не будет отца. Слишком всё обречено, чтобы я смогла поверить, что смогу это когда-нибудь исправить. Недоверие — слишком прочная материя, и каждый раз, когда Макар вовремя не успеет вернуться с работы, поедет в командировку или рано с утра соберётся в налоговую, я буду думать, что он уходит к другой. Более стройной, ведь меня разнесёт во время беременности, слишком игривой, потому что я не буду уделять много внимания мужу, слишком нормальной, потому что я изначально сломанная. И такая сломанная я очень боюсь, что надломлю своего ребёнка. Не скажу, как сильно люблю и горжусь, не проявлю больше терпения и поставлю в угол, не замечу первую ложь.
Я не справлюсь.
Макар прав, что не доверял мне даже мою собственную жизнь, потому что я слишком блаженная для современности. Неправильная в своих странных желаниях помогать брошенным, обиженным, потерянным. Бесхитростная для того, чтобы создать что-то своё. Рассеянная, чтобы работать и реализоваться как специалист. Да я совсем чуть-чуть проработала прошлый раз.
Крупная дрожь прокатилась по телу, заставила обхватить себя руками. Но холод и страхи окутывали изнутри всё. И меня трясло. Как в преддверии истерики.
Нельзя. Не в моём положении.
Я уговаривала себя, что всё проходит и это пройдёт, и не заметила, как вернулась к дому. Нелепо посмотрела на чужое жилище, которое не только было в каком-то не самом хорошем посёлке, но ещё и с соседями. Которые, скорее всего, будут осуждать моё решение. И значит, недолго нам осталось соседствовать.
Александр сидел на крыльце и что-то писал в толстом ежедневнике с прочной желтоватой бумагой. Карандаш плавно скользил, и я поняла, что это — не письмо, а рисунок. На звук шагов Алекс отвлёкся и, посмотрев на заплаканную меня, уточнил:
— У вас всё хорошо?
— Нет.
Поговорим ночью…
Глава 47
— Это мои мюсли, — зашипела я в темноте кухни.
— Я у вас их куплю, хотите? — прочавкал Алекс и включил свет вытяжки. Я зажмурилась и прикрыла глаза ладонью.
— Я просто хочу, чтобы вы перестали есть мои мюсли, — ворчливо уточнила я и вытащила из холодильника фруктовый салат.
Встречи после полуночи в темноте кухни за последние две недели стали нашим ритуалом.
— Вы недовольны, но чтобы сгладить это, заверяю, что вы можете кушать мои стейки, когда захотите.
Я не жадничала, но как-то так вышло, что покупки мы с Алексом делали поочерёдно, и в моей корзине не было шоколада, сахара, и прочей гадости, в то время как Александр оказался ужасно падким на быстрые углеводы, и я только поражалась, как его до сих пор не разнесло с них. И вот когда я постепенно убрала и из покупок Александра всё вредное, он стал бунтовать и получать сахар хоть откуда-то, например, из мюсли или зерновых батончиков, причём сам плевался, но ел.
— Я не хочу стейки, — взяв ложку и сев за стол, призналась я. — С утра я захочу сделать из мюсли гранолу, а вы их съели.
— Съезжу и куплю новые. И шоколад!
Жить с чужим человеком оказалось непросто. Алекс был ужасно неорганизованным в плане быта. Он разбрасывал свои вещи в общем зале и раскладывал на всех поверхностях рабочие записи. У него был ненормированный день, поэтому он часто мучился бессонницей, а когда надо было выезжать на объект, громко страдал в ванной. А ещё он меня жалел.
На самом деле нет ничего плохого в жалости. Просто я словно снова попала в тот же капкан поведенческих ролей, что и в браке. Меня оберегали, давали все, что мне было нужно, и да… жалели.
Макар вёл себя отстранённо. И это меня обижало сильно. Я словно опять ощущала чёрную дыру, разрастающуюся в сердце, как будто я сказала ему про конец, и он всё, тут же разлюбил. Совсем разлюбил. И часто ночами я тряслась в невозможности услышать его или увидеть. Нет, Макар не был мудаком. Он исправно звонил и задавал стандартные вопросы: «Как ты себя чувствуешь? Привезти лекарства? Из больницы не звонили, когда приём?». И это было так обидно, словно он исполнял какую-то повинность. Только и всего, а не потому, что любил.
И мне хотелось самой его набрать и кричать, кричать, кричать, что мне больно даже без него. Даже когда он сделал, что я хотела, — ушёл, мне всё равно по-прежнему больно. Но я терпела. Ложилась спать в кровать и долго гладила ладонями живот и, наверно, от ощущения
