утреннике по случаю визита нашего благодетеля, загнали в угол и отлупили так, что на мне в прямом смысле не осталось живого места. Потом старший, Садовой, снял штаны и обоссал меня с ног до головы, остальным эта идея понравилась и в итоге я валялся в том вонючем углу, в луже чужой мочи и у меня даже не было сил отползти. А звать на помощь я тупо боялся — до этого дня меня гонял только Садовой со своими прихвостнями, а после такого унижения я наверняка стал бы заслуженной целью для издевательств абсолютно для всех.
Там меня нашел отец Валерии.
Он всегда казался мне просто невероятно огромным — как Гулливер, хотя потом я много раз видел его в газетах и по телеку, и он всегда был примерно одного роста с большинством мужчин. Думаю, все дело в обстоятельствах нашего знакомства — когда он накинул на меня свой пиджак, взял на руки и понес в медпункт, я чувствовал себя так, будто парил над горами. А еще меня поразило отсутствие брезгливости. Я был весь мокрый, валялся в луже характерного желтого цвета, но Гарин ни разу даже не поморщился. И всю дорогу, пока нес меня, приговаривал, что я сильный и еще всем им покажу. Тогда я был очень болезненным и худым — буквально, как скелет. На обследовании в поликлинике у меня нашли отклонения в работе сердца — какая-то мышца внутри него была дистрофичной, неразвитой и поэтому слишком короткой. Меня иногда беспокоили неприятные приступы сердечного ритма, но никаких других проблем, а тем более боли, никогда не было. Но от физкультуры меня отстранили ради перестраховки, а когда я пытался ввязываться с игру в футбол или баскетбол во дворе с другими мальчишками, тут же как из-под земли возникала какая-то воспитательница, давала мне подзатыльников и отправляла заниматься чтением. Со временем, все привыкли что меня можно безнаказанно пиздить и отвешивали оплеухи даже когда я был в библиотеке или в столовой.
Никто и никогда не говорил мне, что я сильный и могу дать сдачи. В моей голове даже мысли такой не возникало. Единственное, о чем я в то время мечтал — что однажды стану невидимкой и смогу спокойно ходить везде, где захочу, не боясь получить по роже просто потому, что в меня не попал чей-то плевок.
Я рассказываю все это Валерии, чувствуя себя мазохистом, который добровольно ковыряет болезненный гнойный нарыв на мошонке. Вся херня в том, что она первая, кому я вскрываю правду о своем детстве во всей его «красоте».
Мне никогда и ни с кем не хотелось разделить эту боль. Даже когда в прошлом наши с Алиной отношения были на самом пике и был уверен, что нашел любовь всей своей жизни, мне даже в голову не приходило рассказать ей настоящую правду о себе. Для Алины, как, впрочем, и для остальных, я был просто ребенком из многодетной семьи, которого однажды взяла на воспитание далекая сердобольная родственница, и только благодаря ей я стал человеком. «Родственница» скончалась как только я встал на ноги, а все контакты с семьей, само собой, потерялись по времени. До сегодняшнего дня я иногда и сам ловил семя на мысли, что верю в эту легенду. Я готов был поверить во что угодно, что было хоть на каплю приятнее детдомовского прошлого.
— Гарин принес меня в медпункт и стоял над медсестрой, пока она не осмотрела меня с ног до головы. — Я слегка кривлюсь, вспоминая, как она от страха болезненно сильно прошлась по моим синякам, проверяя, целы ли ребра. Даже странно, что у меня тогда сломанной оказалась только рука, да и то чуть выше локтя и без осложнений. Чувствовал я себя так паршиво, будто мое тело пропустили через жернова. — Потом послал ее за чистой одеждой для меня, а сам остался сторожить. В медпункт зашла заведующая, начала извиняться за мое поведение и намекнула, что дети годы и все ждут только его. А Гарин сказал, что…
— … «Я не люблю показуху ради показухи», — в унисон со мной говорит Валерия, и мы обмениваемся понимающими улыбками.
Да, он сказал именно так. И еще добавил, что его деньги все равно уже на счете заведения и ничего страшного не будет, если дети вместо утомительных танцев и чтения стихов просто хорошо проведут время. Заведующую это очень удивило. Она попыталась выдернуть его к себе в кабинет на «вкусный чай с конфетами», но Гарин снова отказался, хотя, когда она уже почти закрыла дверь, попросил принести чай и конфеты в медпункт. Их принести через минуту. Он предложил мне, но у меня так болела разбита в хлам челюсть и так распух язык, что любая мысль о посторонних предметах во рту моментально вызывала у меня отторжение. Гарин дождался, когда вернется медсестра, настоял на том, что меня нужно обследовать в нормальной больнице и меня сразу же туда отвезли. В красивую дорогую больницу, где я впервые узнал, какого на самом деле цвета должны быть белые стены. В палате Гарин навестил меня еще раз и именно тогда сказал слова, которые, как я теперь знаю, определили мое будущее.
— «Ты никогда не научишься давать сдачи, пока не попробуешь дать сдачи», — произношу вслух, и как будто даже в точности воспроизвожу его интонацию. — Он так сказал.
Валерия смотрит на меня во все глаза и на мгновение как будто собирается броситься на шею или сделать что-то типа того, но потом снова обессиленно прячет лицо в ладонях и за нашим столом надолго воцаряется тишина. Это еще не конец истории, потому что после того, как ушел Гарин, появился его охранник с новой чистой одеждой, сумкой с вещами на первое время, ноутбуком, оплаченной на полгода вперед сим-картой, простым, но новым кнопочным мобильным телефоном и приличной суммой денег, которую я нашел во внутреннем кармане без каких-либо указаний о том, как всем этим распорядиться. Мне было восемь, я был круглым сиротой-подкидышем, без шансов разыскать своих биологических родителей, хотя такая мысль не приходила мне в голову даже в минуты полного отчаяния. Во всем огромном мире у меня был только я и четкое осознание того, что следующая порция таких побоев может стать для меня фатальной.
Но я так и не решаюсь сказать Валерии о том, что деньги ее отца повлияли на мое будущее гораздо больше, чем его слова. Потому что смысл слов я
