терзания — все тише. Я очерствел настолько, что в периоды нашего очередного разрыва просто шел и снимал других девушек, искренне чувствуя себя свободным. Алина уходила в загул — это был ее способ избавиться от проблем и пережить горе. Но мы всегда снова возвращались друг к другу: бурно выясняли отношения, устраивали марафон миролюбивой ебли, и через несколько недель все снова повторялось.
Только потом, когда расстались окончательно, я остыл и начал смотреть на вещи трезво, без искажающих проекций, до меня дошло, что мы оба просто подсели на этот адреналин — нам нравился бурный секс, страсть, то, как мы могли послать друг друга матом, а через секунду я уже срывал с нее трусики. Но нам не нравилось быть друг с другом «в состоянии покоя».
— Я ужинаю со своей хорошей знакомой, — признаюсь как есть. Я ничего не обещал Алине, но пообещал себе, что больше никогда не буду замалчивать ту часть правды, которая может ее расстроить. В конечном итоге, это привело только к тому, что я стал лжецом ради ее боли замедленного действия. — Она на меня работает. Она сирота, и я должен ее отцу.
На том конце связи на удивление тихо.
— У меня есть обязательства по отношению к другим людям, Алина, не только к тебе. Я хотел, чтобы ты хорошо провела время в эти выходные, потому что тебе нужно отдохнуть и восстановиться. Езжай сама в этот чертов СПА — джакузи, массажи, ароматерапия.
— Одна? Ты хочешь, чтобы я поехала туда одна?
Она переспрашивает это таким тоном, как будто я предложил завалиться на свингер-вечеринку.
— Да, Алина, одна.
— Ты приедешь ко мне завтра? Или в воскресенье?
— У меня уже все распланировано, солнце. — Пытаюсь быть чутким насколько это возможно. Я знал, что нам будет очень непросто начать все заново, глупо теперь оставлять ее один на один со своими проблемами. — Я просто хочу, чтобы ты отдохнула и провела время в свое удовольствие. Хочешь что-то заказать — заказывай, я за все заплачу.
— Она правда просто твоя знакомая? — не верит Алина. — Девушка, с который ты сейчас проводишь время?
— Правда. — Усмехаюсь, потому что даже мысленно не могу связать нас с Валерий во влюбленную парочку. Вселенная еще не создала такую реальность, где подобное было бы возможно. — Тебе не о чем беспокоится, солнце.
— Ну, тогда… наверное… Мне в самом деле стоит поехать и…
— Точно стоит, — подталкиваю ее к уже принятому, но пока не озвученному вслух решению.
Мы говорим друг другу несколько обязательных нежностей и прощаемся. И хоть Алина об этом не просит, я обещаю прислать ей селфи из своей абсолютно пустой постели, чтобы она ни о чем не переживала.
Мы справимся. Будет трудно, но у нас все получится.
Когда я возвращаюсь в зал, тарелка Валерии по-прежнему нетронута. Только один из ломтиков символически наколот на вилку, но она даже не попыталась от него откусить. Максимум, что она съела — пару помидоров и перепелиных яиц из салата.
Кажется, нужно просто идти ва-банк.
— По какому поводу эта голодная забастовка? — В отличие от нее, я чувствую приподнятое настроение и с наслаждение отправляю в рот кусок своего стейка. Мясо уже почти остыло, но осталось таким же сочным и аппетитно пахнущим дымом. — Я не буду спрашивать второй раз. Если тебе обидели в офисе — я все равно узнаю.
— В офисе все хорошо, — торопливо говорит она.
— Значит, что-то произошло на тренировках? — На минуту у меня закрадывается сомнение, что Хмельницкий где-то перегнул палку. Он тренировал парочку выступающих девчонок, но все-таки в основном специализировался на мужиках, и никогда не миндальничал.
— Сегодня День рождения у… папы, — набравшись сил, признается Валерия.
И сразу как будто сдувается. Она похожа на одинокий, забытый воздушный шар из фольги, который болтается где-то под потолком уже почти пустой и смятый, но продолжает держаться на последних каплях газа. Может поэтому мне так сложно в первую минуту найти какие-то правильные слова.
— Полгода назад мы всей семьей сидели в похожем месте, — рассказывает Валерия, рассеянно окидывая взглядом соседние столы и стулья, как будто это имеет какое-то значение. — Мама, папа, я… Сергей. Отмечали мою сданную на «отлично» сессию. Папа сказал, что собирается взять отпуск на свой юбилей и отвезти нас всех в снежные горы.
Она снова закрывает лицо ладонями и мотает голой, как будто из последних сил отбивается от болезненных воспоминаний.
— А Сергей пообещал, что бросит меня в сугроб, — бормочет сквозь пальцы. — Мама говорила, что хочет плед овечьей шерсти, ручной работы, чтобы теплый. Это было всего полгода назад, понимаешь? Шесть месяцев назад.
Я жопой чувствую, что еще немного — и у нее случится истерика, и не придумываю ничего лучше, чем рассказать свою историю знакомства с ее отцом.
— Первый раз я увидел Гарина когда мне было восемь.
Она вскидывается и с непониманием смотрит на меня покрасневшими опухшими глазами.
— Моего папу?
— Ну это для тебя он папа, а для меня — меценат Гарин. Он приезжал к нам на елку на Рождество.
— К вам? — до сих пор не понимает Валерия.
— Я детдомовский.
Обычно люди очень по-разному реагируют на ту правду о моем детстве, которую я предпочитаю не упоминать всуе. Не потому что стыжусь своего голодного босятского прошлого, а потому что не горжусь теми поступками, которые приходилось совершать на тернистом пути выживания.
— Отец занимался благотворительностью, да. — Валерия шмыгает носом и с благодарностью принимает из моих рук бумажный носовой платок. С тех пор, как Алина вернулась в мою жизнь, у меня эта дрянь растыкана буквально по всем карманам. — Но я не знала, что он сам куда-то ездил.
— Возможно, мой детдом был такой особенный.
Я чувствую внутренне сопротивление глубокому погружению в собственное прошлое, но она хотя бы перестает плакать и буквально заглядывает мне в рот в ожидании продолжения. Есть какая-то жизненная несправедливость в том, что цена утешения другого человека — причинение боли другому. Но та встреча с Гариным стала для меня судьбоносной, и в глубине души я знал, что рано или поздно придется вернуть долг. Даже если я не просил взаймы.
В тот день меня, как обычно, снова побили старшие мальчишки. Воспользовались тем, что все воспитатели заняты на
