скучнейшим из всех, на которых мне когда-либо удалось побывать. Тот илот был
самым слабым. Подох после первого же удара карателя…», «Я разочаруюсь, если
это повторится».
Богачи рассуждали о жизни и смерти представшего перед ними
изувеченного человека с такой бесстрастностью, как о чем-то, что им смертельно
наскучило, но они продолжали разговаривать об этом просто потому, что
привыкли, и это озвучивалось скорее механически.
Мужчина на сцене вздрогнул. Люди в зале затаили дыхание, кто-то
разочарованно вздохнул, подумав, что несчастный уже умер.
Но израненный человек был жив.
Он очень медленно, словно это давалось ему с огромным трудом, поднял
голову. Самое первое, что я ощутила, увидев его лицо, был неподдельный испуг.
Без сомнений, мужчина пережил серьезную борьбу, возможно, на него напало
сразу несколько противников, что-то мне подсказывало, что он не позволил бы
себя так избить одну или двум злоумышленникам.
Глубокий порез рассекал высокий лоб, пролегал между разбитых бровей,
скользил по сломанному носу и у кончика резко менял траекторию, съезжая на
левую щеку и растянувшись до мочки уха. Нижняя половина лица была залита
кровью. Сквозь опухшие темно-синие губы вырывались хриплые звуки. Сперва я
подумала, что человек стонал. Затем, приглядевшись внимательнее, заметив что-
то, на что не обратила внимания ранее, я поняла, что заблуждалась.
Человек рычал.
Безошибочно пронзив взглядом толпу, наблюдавшую за ним как за забавной
маленькой зверушкой, он нашел меня. Мы встретились глазами, вернее сказать
столкнулись, будто две бури, повстречавшиеся друг у друга на пути, когда ничего
не предвещало об этом.
Он замер всем телом, беззвучно пошевелил ртом.
Между нами не осталось пространства, и я прочла по его губам свое имя.
Оно слетело с уст, которые мне до остервенения хотелось целовать, по которым я
так болезненно и нестерпимо скучала.
Мгновения вполне достаточно, чтобы вывернуть мир наизнанку.
Я прочувствовала всю мощь этого мгновения, когда узнала в мужчине на
сцене любовь всей своей жизни.
Арман
{Это был Арман}. Непроизвольно закрыв глаза и кусая от боли губы, я вспомнила нашу с ним первую встречу….
Проходили дни. Учеба. Серые скучные будни. В свободное время мне
удавалось урывками читать о любимых героях (воспитанники детского дома надёжно прятали книги от строгих воспитателей чтобы избежать наказания с их стороны), переживала с ними все неудачи, потери и их
любовь, скорее даже больше похоже на одержимую страсть.
Сегодняшний вечер не стал исключением, сидела на кровати, поджав ноги, и
читала взахлеб, когда по всему зданию пронесся ужасный звук. Звук тревоги,
сирена…. Это был сигнал, собиравший всех в главном корпусе, в столовой.
Мария, заплетавшая свои длинные волосы в косу, соскочила с постели.
— Что такое-то?
Я наполовину безучастно, наполовину все же встревожившись, пожала
плечами. Сколько я здесь находилась, такого не слышала, только если это не
учебная тревога. Но внутреннее чутье подсказывало, что на этот раз дела обстоят
куда грандиознее обычной плановой подготовки к эвакуации.
Сирена не замолкала.
Дверь нашей комнаты распахнулась и на пороге материализовалась мадам
Яковлева. Ее пренеприятное, всегда ярко разукрашенное лицо выражало гримасу злости.
— Вы еще здесь? Для кого сигнал был?
Мария принялась натягивать платье.
— Мы уже одеваемся, мадам Яковлева, одну минуточку!
— Никаких минуточек! — рявкнула она. — Десять секунд, и поживее!
Она с грохотом захлопнула дверь. Мое тело отреагировало на неподдельную,
реакцию воспитательницы быстрее, чем сознание, и вот я уже стала лихорадочно
натягивать на себя вещи. Мои пальцы были холодными, слегка онемели на
кончиках и покалывали, и они дрожали. Да и… С Яковлевой лучше не связываться,
мегера еще та. Меня она невзлюбила с того момента, как я переступила порог
этого Дома. Поэтому я лишний раз старалась не попадаться ей на глаза, не злить
ее и вообще казаться незамеченной. Порой мне казалось, что отец специально приплачивал ей за все мои страдания. Пожаловаться здесьбыло некому, учителя это знали и вовсю издевались над нами,
прикрываясь мерами воспитания, а на самом деле просто вымещая всю злобу, за то,
что им приходится жить и работать в нашем детском доме — самом худшем их всех,
не считая Острова, куда так спокойно, не дрогнувшей рукой, отправил меня папа.
Мы с Марией быстро спустились вниз и, толкаясь в кучи таких, же, как и мы,
двинулись в столовую центрального корпуса. Здесь собралось нереальное
множество народу (я и подумать не могла, что приют держал такое количество
детей), и дежурные учителя, завхоз, даже руководство.
Сердце тревожно сжалось. Кажется, что-то действительно серьезное
произошло. Я пыталась пробиться сквозь вереницу девчонок и мальчишек и
понять, что творится в самом эпицентре, но все было тщетно — не только я порой
поддавалась порывам любопытства.
Прямо в центре зала стоял директор нашего детского дома. Высокий,
худой, с неприятным орлиным лицом.
— Итак, все в сборе! — прогремел его низкий голос. — То, что сегодня
произошло, вышло за все допустимые рамки не только нашего детского
Дома, но и всех остальных! — он обвел сощуренным взглядом толпу малолетних
зевак, медленно вбирая в себя воздух. — Двое пытались сбежать… — выдержал
драматичную паузу. — Пытались сбежать из места, приютившего вас, давшего
вам крышу над головой, кров и пищу! Такой дерзости, чтобы кто-то проник ко
мне в кабинет и украл ключи от моего автомобиля, я еще не встречал! —
директор отпустил сухую, короткую усмешку, скорее даже ухмылку. — Не могу не
признать, эта дерзость на миг вызвала во мне восхищение, но! Оно длилось
