Повальная эпидемия тифа, чесотка, экзема и простудные заболевания вследствие отсутствия белья, элементарного оборудования и бани вырвали из рядов от 75 до 85 процентов…»
Цифры сами по себе довольно страшные, хотя подлинную картину – в красках, с подробностями – не дают, человек только тогда ужасается беде, когда что-то видит собственными глазами. Так и Котовский. Он мучился от того, что бригада не показала себя в полной силе и красе, не блистала геройством и одновременно – боевым мастерством, как это было под Одессой и Кишиневом.
В сомнениях, в убитом состоянии Котовский, чувствовавший, что вот-вот заболеет, написал в той покаянной бумаге: «В заключение считаю своим долгом революционера заявить следующее: я считаю, что по логике вещей и в высших интересах Республики Советов я не должен командовать бригадой на этом столь важном для республики фронте. Я не военный специалист, и если я смог командовать бригадой на Украинском фронте, то командование на тех фронтах было, несомненно, не так тяжело и ответственно, и ошибки, совершенные там командованием, не были так губительны и смертельны, каковой может быть малейшая ошибка здесь, на Петроградском фронте…»
Григорий Иванович совершенно искренне считал, что он не имеет права командовать бригадой – ни опыта войны в «северных широтах» у него нет, ни таланта, хотя именно в тех условиях обычные петроградские рабочие, объединившиеся в красногвардейские отряды, намылили Юденичу шею так, что тот до конца жизни своей страдал головными болями и чихал в огромный носовой платок, больше похожий на простыню, чем на клочок материи, предназначенный для личной гигиены.
Сочинив многословную объяснительную бумагу и отправив ее в вышестоящий штаб, Котовский свалился без сознания – врачи определили у него тяжелейшее крупозное воспаление легких. С коня он чуть не упал, ткнулся головой в жесткую гриву рыжего дончака и выпустил из рук поводья.
Когда к Котовскому подскакал Каменский и перехватил поводья, комбриг уже никого и ничего не видел, из открытого рта его вырывался хрип.
– Врача! – закричал Каменский.
Откуда-то сверху, из облаков упал жесткий снежный сноп, прицельно накрыл начальника штаба, будто белые жахнули из пушки, вместе с ним зацепил и Котовского, разом ставшего похожим на сугроб.
Так этот сугроб и увезли в госпиталь – лечить. Бригаду, лишившуюся командира, отвели на запасные позиции, и правильно сделали – без хозяина ведь можно все легко растрепать и растерять… Война перемалывала и не такие соединения.
Из госпиталя Котовский вышел в середине декабря девятнадцатого года, – ослабший, худой, на себя не похожий.
Тщательно выскоблив бритвой щеки, он минут пять держал перед собой в печальном онемении зеркальце, неверяще вглядывался в него: на кого же он стал похож? Только глаза были знакомые, свои, да еще – ярко поблескивавшая лысины, все остальное было чужим.
Надо было приходить в себя, становиться самим собою, либо приспосабливаться к тому незнакомому человеку, которым он сделался ныне. Приспосабливаться Котовский не любил, и вообще это было противно, не в его натуре.
На окончательное выздоровление Котовского отправили на благословенный юг, в места, которые он знал, под Одессу, – сырые, пробивающие человека насквозь питерские ветры здоровья прибавить никак не могли, спасти мог только сухой горячий юг. И так уж получилось, – судьба есть судьба, – что туда же, в южном направлении, на переформирование была отправлена и бригада Котовского, получилось это одновременно.
В боях под Петроградом бригаде участвовать так и не пришлось: обстановка сложилась такая, что между противниками происходили лишь артиллерийские дуэли, да винтовочные пикировки, больше ничего не было, поэтому котовцев решили отправить назад, на Украинский фронт.
Своего командира котовцы вспоминали часто, у иного здоровяка, запросто сваливающего кулаком с ног коня, начинали расстроенно блестеть глаза, и сам он потом долго не мог унять озабоченную нервную дрожь, трепавшую его губы:
– И где наш Григорий Иванович сейчас находится? Как он там, жив?
А Григорий Иванович в это время дивился своей слабости, словно бы кости у него обратились в солому, ноги не держали тело и подгибались немощно.
В таком состоянии до Одессы он явно не доберется… И Котовскому дали сопровождающего – опытного старичка фельдшера по фамилии Белозеров, неплохо соображавшего в медицине, но такого древнего, что он, забываясь, Суворова называл Сашкой, а Кутузова Мишкой.
Подцепил старичок Котовского под локоть, прохрюкал что-то себе под нос, и они вместе поплелись на железнодорожный вокзал.
В городе на улицах гудели, суетились, перекрикивались, толкались, объяснялись друг с другом, пели, плясали, пили кипяток из дымящихся кружек люди: Петроград жил своей жизнью, а Котовский и старичок вместе с ним этой жизни завидовали.
Сопровождающий чем-то походил на деда Афроима – суматошного мальчугана с седой бороденкой, человека неопределенного возраста, с пронзительным взглядом и проникновенной, как у проповедника, речью.
– Глядишь, Черное море снова повидаю! – радовался старичок по-детски, обтирал ладонью морщинистое лицо. – Последний раз я его видел, когда война с германцами еще даже не задумывалась.
Котовский молчал. Воздух перед ним уплывал непонятно куда, то ли в сторону, то ли вверх, струился водянисто, исчезал, его сменял новый поток, свежий, было холодно; тяжелые двери вокзала хлопали почти невесомо, будто их сколотили из легких сухих досок, с каждым хлопком в помещение вползали кудрявые студенистые клубы.
Вокзал конечно же не топили, своим дыханием его обогревали люди. Пока старичок сопровождающий куда-то бегал, Котовский провалился в забытье, у него поднялась температура, дыхание сделалось хриплым, свистящим, словно бы в легких образовалось сразу несколько дырок.
Когда старичок вернулся с громким возгласом: «Товарищ комбриг, уедем вовремя, нам в вагоне дали персональные места», – то Котовский на голос этот даже голову не поднял, не шевельнулся – либо в больной одури находился, либо вообще в отключке.
Сопровождающий был опытным медбратом, сориентировался быстро, выхватил из баула пузырек с нашатырем и, пробормотав: «Вот-с какая незадача-то, а!» – сунул комбригу под нос, подержал несколько секунд.
От резкого неприятного запаха Котовский очнулся и, застонав, поднял голову. Не узнал ни вокзала, ни старичка сопровождающего и встревоженно пробормотал:
– Где я?
Старичок начал что-то лопотать, объяснять, где находится Котовский, но тот уже пришел в себя и остановил сопровождающего коротким движением руки:
– Не надо!
Вместе со старичком Котовский очутился в вагоне, битком набитом молодыми врачами, отправляющимися после окончания медицинского факультета в красноармейские части Южного фронта. Увидев молодых людей, Котовский приободрился. Старичок, глядя на преображение комбрига, такое понятное ему, невольно заулыбался. Потом вздернул вверх правую руку с оттопыренным большим пальцем: молодец, мол, – так держать!
Молодые врачи были горластыми, как и все молодые люди, пели песни, смеялись, обсуждали неудачную выставку одного зарвавшегося художника, выдававшего себя за казанского родственника Ленина (а он ведь и впрямь был похож на Владимира Ильича, может, действительно родственник, какая-нибудь семнадцатая вода на восемнадцатом киселе?), на спиртовке кипятили воду в алюминиевой
