о чем ином: ненужном, мертвом, пошлом, а именно — о взаимной любви и преданности одного к другому в такое время братоубийства, насилия, грабежа и разорения в России.
— Очень! Ты вся жизнь моя, — ответила она так тихо, что Давид Ильич скорее угадал, чем услыхал, и сделал мужественное усилие, чтобы улыбкой удержать счастливые слезы, выступившие на глазах. Но в тоже время в голосе ее послышалась и какая-то тоскливая нотка, которая вызвала еще больше жалости к ней и ненависти к окружающему; в душе Давида Ильича больно защемило:
— За что же? — нехотя спросил он, сам пугаясь своего вопроса. — Теперь ведь такая мода — муж не знает жены, а жена — мужа, все восстали один против другого.
Она удивленно взглянула на него, но не увидела его лица и тихо, притворно засмеялась:
— Гражданин ты! За что?! За все! Разве ты сам уже разлюбил меня? Я вижу по твоим глазам и чувствую по биению твоего сердца, что нет. И ты такой же хороший, добрый, честный, гений, рыцарь мой,
каким был и раньше… Великий ученый, красивый, сильный, герой! — хотела добавить она, но до слез покраснела и обхватила его за шею… — Да, еще одна новость: я теперь твоя законная жена — «Людмила Рихардовна Казбегорова, урожденная Цепа», — вновь заговорила она улыбаясь. А затем быстро поднялась и достала из ручной сумочки свой паспорт, новенький, недавно полученный из Управления «настоящей красной» городской милиции, и передала мужу в руки.
— Здравый рассудок подсказал мне, — пояснила она, — Всем известно, что я твоя жена. Какая — это дело другое… Я умру, но в других случаях тебя не оставлю, а настоящее разложение страны, армии, власти, общества и семейств — как долго оно будет продолжаться? Да и вся жизнь теперь переведена на карточки: поят, кормят и одевают только по карточкам, «скоты», а паспорт и для этого-то нужен… Вот мне и пришел на помощь пропуск на проезд, выданный корпусным комиссаром Короваем.
— Не надо, не надо вспоминать всяких теперешних комиссаров; они все мне кажутся противными и наглыми до тошноты; ведь с Северного же фронта, эта язва, гроза для всего мира… — и он немного помолчал, как бы обдумывая случившееся и сказанное им.
— Ну, что же, — снова начал он, — это практично, теперь и хорошо! Ты такая славненькая и хорошенькая — моя «собственная» жена и мадам Казбегорова официально!
Людмила Рихардовна немного призадумалась. Она не могла понять его сразу: шутит ли он или говорит серьезно и чистосердечно. Но вдруг лицо ее прояснилось, на щеках улыбка пробежала, она подняла свою светлую головку и бросила на него свой ласковый взгляд.
— Ты замечательна сегодня, мила и очаровательна, мадам Казбегорова, — продолжал шутить Давид Ильич, с улыбкой, нежно посматривая на жену.
«Я сама хотела этого и почти два года добивалась чести быть твоей женой навеки. А ты… все же мой, и мой, и мой» — хотела добавить Людмила Рихардовна, но сильно покраснела и предпочла лишь схватить его за руки. — Как бы ни было здесь тепло и мило, а все же идем в комнату свою. Папа теперь на службе и вернется домой только лишь под вечер, а мама больна, в кровати; она простила тебе все и про жизнь в Риге больше не вспоминает; будь только осторожен с нею в разговорах. Иди сначала к ней, а я займусь приготовлением завтрака и на кухне по хозяйству. — И они, держа друг друга за руки, поднялись и перешли в комнату свою.
Давид Ильич на скорую руку привел себя в порядок, переоделся и поспешил навестить старушку-тещу, которая действительно была больна, в постели. Сильно простудившись стоя в очереди за хлебом, она тем не менее приняла его как заботливая «матерь», усадила на стул около кровати, все время интересуясь о жизни в стране и о работе «красных».
— Трудно что-нибудь определенное теперь сказать, — заключил Давид Ильич, — каждый делает по-своему, и кто сильнее и ловчей, тот и властвует над чужим добром… Мало того, берет за горло, душит, режет, убивает…
— Ах, я совсем разочаровалась в «товарищах»: прошлое лето и осенью говорили одно, а когда власть взяли в свои руки, то делают другое. Просто житья нет! Страшно становится за них! Они в могилу меня гонят. Но с надеждою на Творца чувствую себя немного лучше со вчерашнего дня… Да, и Авдуш пишет — их дела в военном училище идут также плохо; товарищи-большевики хотят закрыть его… — но в это время вошла Людмила Рихардовна, и «мамаша-теща» замолчала, немного улыбнувшись падчерице навстречу.
Людмила Рихардовна молча поцеловала свою больную мачеху и демонстративно, на ее же глазах, обвила руками за шею мужа и просто проговорила:
— Дэзи! Идем завтракать, а после тебе нужно будет также хорошенько отдохнуть и выспаться. Ты совсем переутомился за две недели скитания по комиссиям и госпиталям.
— Идите, идите, детки, подкрепитесь! — простонала «мамаша».
И они поднялись, по очереди поцеловали больную мачеху свою и ушли, держа один другого за руки. За завтраком Давид Ильич поинтересовался и про Авдуша, о котором впервые услыхал от мачехи ее.
— Кто-нибудь из нас да виноват, — улыбаясь, объяснила Людмила Рихардовна. — Авдуш — это мой младший брат; в прошлом году весною окончил высшее учебное заведение в Казани; был и у нас в Риге, всего лишь полдня, когда ты был на позициях с раннего утра до поздней ночи. Тогда я дала ему от твоего имени хороший гостинец, и он вечером уехал в Петроград, где и принят был в Военно-техническое училище, юнкером старшего курса. А теперь вот видишь, не хотят содержать такое училище и думают его закрыть, как пишет об этом и Авдуш; он приедет, конечно, к старикам. Ему 25 лет от роду…
— Вот так новость! — удивленно произнес Давид Ильич и посмотрел серьезно на жену.
— Ну, не сердись, что я до сих пор не посвятила тебя в это родственное дело, — улыбаясь, сказала она, — твоя жена искупит свои грехи перед тобою.
— А какой же у него характер? — поинтересовался, между прочим, Давид Ильич и также улыбнулся.
Получив положительный ответ, он еще раз взглянул на жену с улыбкой, а затем поспешил переменить и тему разговора. В этом случае Людмила Рихардовна правильно поняла его
