и по окончании завтрака предложила ему скорее идти и отдохнуть после двухнедельных невзгод и бегства от «чеки».
С мнением жены Давид Ильич на этот раз согласился без оговорок: молча поднялся из-за стола, поблагодарил за завтрак и ушел в свой угол.
— Теперь и у меня будет все в порядке: муж дома. Ну, спи спокойно и не бойся ничего, сюда никто другой не зайдет! — Людмила Рихардовна, ласково шутя и тепло укрывая мужа, закрыла после того и внутренние ставни, а сама тихо вышла обратно в столовую.
Усталый и измученный в Старо-Русской «чеке», Давид Ильич скоро согрелся и в уютной, тихой обстановке сладко заснул. На этот раз сон ему вернулся крепкий, моментальный, каким и ранее был, счастливым. Правда, в последнее время его спокойствие было нарушено усиленной работой в штабе корпуса и бессонными ночами при тревожном бегстве от сильно «покрасневшего» Северного фронта. Сновидения ему также были чужды; да он по своему характеру и не придавал им значения, всегда стараясь лучше не вспоминать их. Но на этот случай как раз и оказался он бессильным.
Как долго спал, он не помнит, и в дневнике его оставлен большой пробел. Но неожиданно как-то вдруг слышит крик, шум и ругань; толпа каких-то вооруженных винтовками людей врывается к нему в спальню и, схватив его за ноги, тащит прочь из кровати. Что-то кричат ему, бранятся пошлыми словами, и один из толпы даже штык к груди ему приставил. «Защищаться», — мелькнуло в голове его, но нечем, да и руки и ноги не слушаются его, как будто бы онемели; кричать — язык также не слушается, и рот чем-то набит гадким, до тошноты отвратительным; и вот он чувствует на груди что-то горячее, липкое, и сильная жгучая боль, и собственный его невольный крик «Ай!» заставили очнуться и открыть глаза; дрожа всем телом, он немного приподнялся. В комнате было темно и тихо. Он поспешил за спичками к столу и осветил, заглянул под кровать, также никого нет; но на груди все еще чувствуется место жгучей боли; ощупал грудь и больное место: грудь цела…
— Фу, какой кошмар! — подумал он.
Но в это время в комнату влетела Людмила Рихардовна; с испуганным лицом и вся дрожа, она бросилась к мужу:
— Дэзи! Что с тобою? До меня на кухню донеслись тревожные крики… — и она зажгла лампу на столе.
Он вкратце рассказал ей, смеясь, свое сновидение и, взяв жену за руки, усадил ее на стул около кровати.
— Ты долго проспал на одном боку около семи часов, поэтому-то и видел такой гадкий сон, — просто объяснила Людмила Рихардовна причину сна, — на дворе темно; скоро и папа приедет домой. Подымайся и будем ужинать вместе. Ведь вы с ним в Риге жили душа в душу и, кажется, были оба задушевными друзьями и убежденнейшими конституционалистами. Он часто тебя вспоминал и иначе и не называл, как «мой Дэзи», и при этом всегда смотрел на меня с улыбкой, вспоминая 26 октября 1916 года.
— Да, он меня понимает, как понимаю и я его, по-этому-то мы и друзьями стали и, надеюсь, будем таковыми навсегда, — скороговоркой ответил Давид Ильич и начал одеваться.
Людмила Рихардовна улыбнулась и заговорила о первых встречах с мужем в поезде 10 мая и 4 ноября 1916 года; вспомнили и студенческие годы его за границей, а ее в Петрограде, когда Давид Ильич был уже в Академии Генерального штаба, и оба сильно рассмеялись, прославляя доброе и счастливое «хорошее былое время». Но в это время в передней раздался звонок, и он поднялся, взял лампу и вышел отворить дверь.
— А-а-а! И Давид Ильич приехал! — восхищенно протянул тесть, старик Цепа, входя в переднюю. — Ну, как живете? Как здоровье?
Оба друг друга крепко поцеловали, из-за вежливости называя один другого на «вы», так как слово «ты» в то время всюду употреблялось сильно «покрасневшими» «товарищами» и всеми большевиками и звучало как-то вульгарно, пошло.
— Ничего, папаша! Слава Богу, живу вашими молитвами и вот добрался все же и до вас живым, — с улыбкой ответил Давид Ильич.
— Да, в это время редкость в живых остаться! Я каждый день вспоминал вас и Бога молил, чтобы он оградил бы вас от этих «супостатов-красных»… Да, впрочем, что тут и говорить об этом, сами ведь знаете хорошо… А как чувствует себя жена? Надо пойти проведать и ее. — И он, переодевшись, направился в комнату больной жены.
Людмила Рихардовна тем временем накрыла стол, подала ужин и усадила мужа около себя, по раз заведенному ею обычаю, а отцу приготовила прибор и кушанье напротив.
— Я теперь готов! Жена, кажется, немного стала поправляться, — весело проговорил отец Цепа, выходя из комнаты больной. — Теперь можно и закусить…
Людмила Рихардовна улыбнулась отцу и, зная его отношение к ее мужу, заговорила с тактом опытного семейного дипломата:
— Ты, папа, нас прости! Мы одна из многих жертв, как и большой численный офицерский состав разрушенных армий, в особенности Северного фронта; их семьи и многие из интеллигенции Северного края, первые принявшие на себя удары революций и октябрьского братоубийственного гонения, грабежа и разорения… и теперь…
— Довольно, дочурка, довольно! — перебил ее папаша Цепа. — Спасибо за память… — и он быстро поднялся и направился к буфету, где в нижнем отделении, между вещами, достал какую-то бутылку с белой прозрачной жидкостью и запечатанную белым сургучом. У меня для Давида Ильича есть не коньяк и не красное кавказское вино, а настоящая «царская», с белой головкой… — и он с ловкостью опытного, гостеприимного хозяина-отца украсил стол рюмками и бутылкой очищенной, с белой головкой.
Людмила Рихардовна тем временем успела поцеловать мужа в щеку и шепнуть ему на ухо несколько слов милого комплимента. Отец, конечно, заметил это и улыбнулся, но промолчал. А за рюмкой водки все как-то скоро разговорились: вспомнили Ригу и о причинах сдачи ее почти без боя; коснулись и Октябрьской революции с ее последствиями, и тяжелых условий жизни в будущем; и под конец всего, подымаясь из-за стола, отец Цепа высказал и свои чувства честного гражданина:
— Дети! Отдыхайте, присматривайтесь, наблюдайте настоящую жизнь, но не увлекайтесь ею, охраняйте друг друга от «красной заразы» и, по возможности, избегайте общения с ее руководителями, а я иду спать
