Трампа "буквально, но не всерьез", многие избиратели делали обратное - воспринимали его всерьез, но не буквально. 5. Или, если воспользоваться схемой, изложенной Хенрихом, которую я приводил в предыдущей главе, вокруг WEIRD-культур: "образованные" группы в Америке интерпретировали слова Трампа с помощью последовательной логики, которой учит людей WEIRD-образование, а именно однонаправленного рассуждения, и поэтому считали, что комментарии Трампа "не имеют смысла". Но, как всегда подчеркивал Генрих, странное мышление работает в спектре, и даже в такой странной стране, как Америка, существуют свои варианты. Некоторые избиратели, как я понял, не использовали однонаправленные рассуждения и логику, а реагировали на целостное видение Трампа и его всеобъемлющего бренда. Такие люди, как я, могли смеяться над словом "bigly", потому что оно не было частью логического предложения; другие просто слышали его как признак того, что он не элита, и радовались.
Был и другой способ осмысления происходящего, который, возможно, отстаивал антрополог вроде Герца: думать о перформансах, символах и ритуалах. В начале президентской кампании Трампа друг по имени Джошуа, выросший в бедной сельской местности на севере штата Нью-Йорк, а затем в Северной Каролине, сказал мне, что "если вы действительно хотите понять Трампа, вам следует пойти на матч по борьбе". Он объяснил это тем, что если зрители из среднего класса лучше всего знают Трампа по таким шоу, как "Ученик", то зрители из рабочего класса не меньше (если не больше) знакомы с его брендом благодаря матчам по рестлингу. Это объясняется тем, что Трамп инвестировал средства в World Wrestling Entertainment, и затем появлялся на этих соревнованиях, на телевидении, а рестлинг пользуется огромной популярностью среди многих американцев из рабочего класса, хотя и игнорируется элитой. "Для большинства либеральных избирателей профессиональный рестлинг может быть практически незаметен как культурная сила, но WWE приносит около миллиарда долларов ежегодного дохода", - отмечает общественный деятель Наоми Кляйн.
Я побывал на матче в центре Манхэттена и был поражен параллелями, которые я увидел между этим событием и предвыборными митингами и кампанией Трампа. Это не случайно. Как отмечает Кляйн, в основе рестлинг-матчей лежит четко выраженное чувство ритуального представления. Участникам дают прозвища "типа "Лил Джон". Они проявляют чрезмерную агрессию, чтобы завести толпу, и вступают в драматические схватки с искусственными конфликтами. Толпа болеет за них, прекрасно понимая, что драматургия искусственна. По замыслу или инстинкту, в 2016 году Трамп в своей собственной кампании использовал во многом тот же перформативный паттерн: он разбрасывался прозвищами для своего оппонента, участвовал в столь же инсценированных схватках политической мелодрамы, проявлял крайнюю агрессию и подбадривал толпу. Его сторонники часто вели себя на этой политической арене так, как будто они все еще находились на матче по борьбе; с помощью символики и речи перформативный стиль борьбы был перенесен в политическую кампанию. Или, как заметил Клейн: "Его тщательно спланированная вражда с другими кандидатами была чистым рестлингом... [а также] то, как он раздавал оскорбительные прозвища ("Малыш Марко", "Линь Тед")... и играл роль рингмейстера на своих митингах, дополняя их оскорбительными песнопениями".
Это имеет два важных следствия. Во-первых, сторонники Трампа относились к его действиям и высказываниям не как к буквальным программным документам, а как к перформативным сигналам. Это отличалось от того, как их интерпретировала "образованная" элита; отсюда и разделение на "буквально" и "серьезно", выявленное Зито. Во-вторых, большинство элиты не могло видеть этого глубокого эпистемологического раскола. Отчасти потому, что они не так часто смотрели борьбу и не могли заметить параллели. Но это было связано и с таким досадным вопросом, как слова. Образованные люди настолько считали само собой разумеющимся, что образование должно определять, как люди должны говорить и думать, и определять, что является ценностью, что они даже не замечали других форм мышления и не считали их важными. Люди, у которых полностью доминирует СЛАБЫЙ способ мышления и предположения, склонны игнорировать другие модели мышления. И трудно было оценить этот разрыв в эпистемологии, пока вы не сидели на борцовском ринге и физически не "воплощались" в опыт наблюдения, вместе с толпой, если использовать фрейм антрополога Робертса. "[Есть] урок, который должны запомнить журналисты, социологи, писатели и все, кто зарабатывает на жизнь изучением других людей: а именно, что все мы - порождения собственной культурной среды, склонные к ленивым предположениям и предубеждениям", - заметил я в своей колонке в октябре 2016 г., накануне выборов, в которой сетовал на то, что СМИ неправильно понимают избирателя Трампа. Единственным решением, по моему мнению, является то, что СМИ должны позаимствовать листок из антропологии и подумать о том, что в этой дисциплине иногда называют проблемой "грязных линз", или о том, что журналисты не действуют как микроскопы на чашке Петри, т.е. как нейтральные, последовательные инструменты наблюдения. Вместо этого на их ментальных линзах присутствует предвзятость. Это означает, утверждал я, что журналистам необходимо предпринять четыре шага: Во-первых, «признать, что наши линзы грязные". Во-вторых, сознательно отмечать свои предубеждения. В-третьих, попытаться компенсировать эти предубеждения, пытаясь взглянуть на мир с разных точек зрения... [и] последнее, но не менее важное, - помнить, что наш личный объектив никогда не будет идеально чистым, даже если мы сделаем первые три шага». Вместо того чтобы смеяться, нам нужно прислушаться к молчанию общества.
Забыть этот урок о грязной линзе было и остается очень легко, о чем я прекрасно знаю по ошибкам, совершенным на моем собственном интеллектуальном пути. Я неверно истолковал результаты голосования по Brexit в начале лета 2016 года. И хотя я отнесся к кандидатуре Трампа серьезнее, чем многие другие журналисты в том же году (написав колонки о выборах, которые оказались прозорливыми), 9 я все еще инстинктивно хихикал за столом новостей той осенью, когда слышал, как он произносит слово "bigly". Я тоже был порождением своей среды. Точно так же, если я мог заметить социальное молчание в финансовой сфере в 2005 и 2006 годах, то я мог быть очень слеп к другим типам молчания. В качестве примера можно привести технологию. Через год после первой встречи с Бойд в Давосе я отправился в аналитический центр под названием "Данные и общество", который она создала в центре Манхэттена вместе с коллегами-социологами при финансовой поддержке таких технологических компаний, как Microsoft, где она работала, чтобы взглянуть на цифровую экономику через призму антропологии. Мы обсуждали подростков и их мобильные телефоны. Один из ее коллег спросил меня, пытался ли я когда-нибудь нарисовать в своем воображении схему работы Интернета. Я не пыталась. Если я и думал о киберпространстве, то представлял его как
