и предметами старины, он впервые попробовал знаменитый валютный растворимый кофе, к которому была приложена упаковка шоколадных вафель из Финляндии.
Избранный жевал иностранные вафли, запивая крепким кофе, и почти плакал от несоветского вкуса продуктов.
– А вы знаете, Сереженька, что здесь давеча произошло?
Сереженька помотал головой с набитым вафлями ртом и проговорил нечленораздельно:
– Ы-ы!
– Представляете, звонит мне вчера штудентка Сапунова и прямо-таки рвется прийти ко мне в мастерскую. Я говорю: конечно, заходите, Ирочка, раз невтерпеж! И она приходит – вся взволнованная! Щеки пылают огнем юности! Я ее спрашиваю, что случилось, а она хватает меня за руку и страстно просит меня… – далее Ионыч заговорил речитативом: – про-сит дать ей в долг де-сять ты-сяч руб-лей! Представляете?! Де-сять ты-сяч руб-лей!..
Сереженька от такой информации чуть не подавился, так как имел доход в виде стипендии четыреста восемьдесят рублей в год.
– Да-а, – смог проговорить студент.
– Она что, дууура, я вас спрашиваю?! – В этот момент трубка профессора выделяла количество дыма, сравнимое лишь с выхлопом трубы паровоза. – Она, конечно дуууура!!! Неужели она не понимает, что я не храню такие деньги в мастерской! У меня нет сейфа, в конце концов! Я ей сказал: приходите, Ирочка, на квартиру, я вам там дам, хотя у меня и на квартире отсутствует сейф. У меня Соня…
– Дали? – с дрожью в голосе спросил Сереженька, посчитав, что на десять тысяч можно было купить трехкомнатную квартиру в писательском симоновском доме у метро «Аэропорт».
– Я бы дал, но она не пришла… Видимо, чего-то испугалась!..
– Наверное, Сони, – додумался студент.
На следующем занятии, щелкая слайдоскопом, Наим Ионович вдруг рассказал историю, которую почти никто не понял.
– Сижу я как-то в ресторане города Рима со своим приятелем-итальянцем, кстати, тоже миллионером, мы пьем красное вино…
– Не было водки? – удивился трагик Кривинский.
– Уважаемый штудент, получивший от меня пятерку на будущем госэкзамене! Кажется, я вам дал возможность не посещать моих занятий?
– Для развития, профессор. Любопытства ради. Так что, там вообще водки нет? Во нелюди! А плодово-ягодное за рубль восемь?.. Что, тоже нет?
– Так вот, – продолжил Ионыч нараспев. – Сидим мы с приятелем и пьем красное вино, изысканное вино, не портвейн «три семерки», не «Солнцедар» и даже не «Новоарбатское», а вкушаем нектар декантированного «Массето». На нашем столе свежайшая моцарелла – такой белый деликатный сыр, слегка влажный, уложенный на срезы сладких помидоров из провинци Чезарто, лингвини с тертым пармезаном и жареные крошечные осьминожки с каперсами… – На этом месте почти всегда голодные студенты синхронно сглотнули. Кто-то, поперхнувшись, закашлялся. – Сидим мы с товарищем и рассуждаем степенно о Моне Лизе…
– У меня собачку зовут Мона, – встрял будущий комик Контиков. – А Лизой – бабушку. Она глухая и без зубов! А пожрать и выпить любит!
– Закончили, мой друг? Могу я продолжать?
– Извольте, Наим Ионович, – снизошел Контиков и кивнул по-гусарски.
– Огромное спасибо… Так вот, сидим мы с товарищем…
– Тоже миллионером, – напомнила нижегородская красотка Петрова.
– …и говорим уже об Амадео Модильяни, о страстной короткой судьбе одного из величайших художников за всю историю человечества. – Ионыч щелкнул переключателем – и на экране возникла картина, с которой на аудиторию гипнотически смотрела полностью обнаженная женщина, лежащая ногами к зрителю. – «Лежащая обнаженная» кисти вышеназванного экспрессиониста. – Мужская часть курса шумно задышала, а девочки покраснели, хотя в темноте этого было не разглядеть. – Вот и сидим мы с товарищем, тоже миллионером, и рассуждаем, что эта картина когда-нибудь побьет все рекорды стоимости на аукционах… Кстати, в Риме летом очень жарко, невыносимо, поэтому мы в тот день ели неохотно, предпочитая духовную пищу мирской… – Казалось, он нарочно мучает аудиторию. – Принесли вторую бутылку «Массето», мы заговорили о русском гениальном Кандинском… – Еще щелчок – и студенты, к их разочарованию, больше голых баб не увидели. Вместо этого на экране возник хаос красок. Все подумали, что рисовал не гений, а маленький ребенок.
– Я тоже так могу! – заявил Кривинский. – А можно вернуть предыдущий слайдик?
– И тут я гляжу – за одним из столиков сидит невероятная женщина, боттичеллиевской красоты… – Слайдоскоп вновь щелкнул. На экране появилась Венера, у которой была видна лишь одна из голых грудей, вторая прикрыта рукой. – Боттичелли… Светловолосая, что в Италии огромная редкость, с изысканным вкусом одета, руки изящные, без колец на тонких пальцах, и большие черные глаза, наполненные печалью… Более говорить об искусстве с товарищем я не мог. Да и кто бы смог?! Предо мной сидела красивейшая, достойная кисти любого гения Мадонна, Дева Мария, женщина в божественном замысле… И я обмер от счастья созерцать такое чудо природы… – Ионыч сделал большую паузу и вздохнул как юный влюбленный, затем собрался и договорил: – Я набрался смелости и подошел к ней, представился… И каково было мое изумление, когда эта Мадонна, Дева Мария, совершенной красоты богиня оказалась обыкновенной блад!
Большинство не поняли, что имел в виду Ионыч, что за термин такой – «блад», но переспрашивать никто не решился. Лишь профнепригодные отличники оценили всю тонкость рассказа профессора. Конечно, в советском вузе Ионыч не мог произнести слово «блядь», а потому сказал «блад». Этот рассказ не для дегенератов актеров. Еще отличники считали с его души огромное разочарование: видимо, блядей искусствовед не жаловал…
– Сереженька, я так боюсь умирать!..
А потом перестройка, за ней девяностые – разнузданные, полные надежд и боли.
Как-то Сереженька, повзрослевший и возмужавший, давно бросивший актерство и занявшийся бизнесом, решил проведать старого преподавателя в доме на Садовом кольце. Они не виделись десять лет, но Ионыч узнал своего бывшего студента:
– Внук Федора?
– Ага…
– Соня! Соня, иди посмотри на Фединого внука!
Она пришла из кухни с мокрыми руками. Сереженька впервые увидел «злую старуху», гонявшую от Ионыча студенток. Соня оказалась милой немолодой женщиной в очках с толстыми стеклами. Она улыбалась, и бывший студент справедливо подумал, что не так страшен черт, как его малюют.
Его пригласили в кухню, где Соня развела в чашках отечественный растворимый кофе. Мужчина огляделся по сторонам и увидел, что квартира сильно запущена, с трещинами на потолках и стенах, где висели пожухлые картины.
– Это неизвестные голландцы! – пояснил профессор. – Я пробовал отнести их в комиссионку, но предложили всего двести долларов за все… И я не смог…
И здесь Сереженька понял, что Наим Ионович Гронский никогда не был миллионером. Теперь он знал, что за книги, а тем более искусствоведческие, ничего не платят, разве что копейки, на которые можно купить только кофе и вафли. Даже в его любимой Италии их печатают за гранты разных университетов. А еще он увидел в холодильнике профессора коробку сыра «Виола» – и больше ничего. Совсем ничего…
