профессора, который был призван обучать студентов Мельпомены истории изобразительного искусства. К этому времени они уже отучились два месяца, и ИЗО им все это время преподавала доцент Лялина-Вялина, прозванная воблой, так как профессор Наим Ионович, по слухам валютный миллионер, временно находился в Италии, где у него одна за другой выходили книжки о великих художниках и памятниках мировой архитектуры. В то время железного занавеса Наим Ионович казался будущим артистам небожителем. О нем рассказывали всяческие невероятные легенды как о прожженном сердцееде, как о богатейшем человеке в СССР, который изредка приглашал самых красивых студенток в валютный ресторан, где расплачивался долларами.
– Долларами! – произносили шепотом.
Студентки, удостоившиеся такой чести, охали и ахали, шепчась между собой, что костистый, с проплешиной на макушке, бородатый старик с трехъярусным носом, мясистый кончик которого лежал почти на губах, совсем и не старик, а приятный солидный мужчина. Но с одним недостатком, а именно – с женой Соней, злой и дерзкой старухой, которая, как сплетничали, могла даже побить Ионыча за шуры-муры со студенточками. Говорят, такое уже бывало, например когда она застукала супруга в его мастерской на Маяковке с выпускницей, редкой красавицей Сапуновой – а-ля народная артистка СССР Борисова в молодости, – распивающими валютный растворимый кофе… После того случая пришлось в мастерской делать ремонт. Сапунова уверяла, что у нее ничего с педагогом не было, что он ей только жаловался на подозрительность жены, на непростую супружескую жизнь… А в этом смысле… ни одного намека…
Студенты театральных вузов мало тяготеют к образованию, всецело поглощенные изучением актерского мастерства и других сопутствующих дисциплин, таких, как танец, фехтование и сценическое движение. Общеобразовательными предметами богемное большинство манкировало, посещали их только профнепригодные студенты, которым мало что светило в актерской профессии и надо было вплывать в жизнь за счет хороших знаний. Такие обычно становились в театрах комсоргами, а затем парторгами. Конечно, к Лялиной-Вялиной, к вобле то есть, на ИЗО никто из талантливых не ходил, что ей, впрочем, было по барабану, а вот на пары Гронского являлись даже самые конченые дебилы. Студенты так охотно в театр не ходили, как на лекции Ионыча, зная, что на любом уроке может случиться нечто из ряда вон.
Всегда поражало то, что мифологизированный старик неизменно появлялся на занятиях в безупречном костюме-тройке, неся аромат Франции, с горбатой трубкой, выпускающей в атмосферу запах неизвестных дымов капиталистической жизни. В институте курить было категорически запрещено, но Гронского, ученого с мировым именем, это не касалось. Скрываясь за облаком табачного дыма, профессор приносил в небольшом кожаном футляре на занятия собственный слайдоскоп, его осторожно вынимали и устанавливали профнепригодные отличники. В зарубежный аппарат можно было поместить аж сто рамок с кадрами, и управлялась машинка дистанционно, с помощью длинного шнура и пульта на конце. Никто даже в фантастической литературе о такой аппаратуре не читал, особенно потрясены были студенты с периферии. Шторы в аудитории закрывались, на стене раскатывался белый экран, и слайдоскоп включался, издавая легкий звуковой фон японской аппаратуры. Надо еще отметить, что Наим Ионыч обладал поистине странным голосом: казалось, он специально сдавливает связки и произносит слова, словно блея, как козел, которому связали морду. Поначалу это казалось забавным, даже смешным, но все быстро об этом забывали, рассматривая на экране изображения памятников истории и культурного наследия. Конечно, на переменах Ионыча пародировали все кому не лень, но всегда по-доброму, рассказывая голосом профессора какой-нибудь анекдот.
– Товааарищи штуденты, – с шепелявинкой начинал Ионыч комментировать первый слайд. – То, что вы наблюдаете, называется афинский Акрополь. Возле самой верхней арки, – он тыкал указкой в экран, – видите маленькое пятнышко?.. Это моя жена Соня!..
У всех перехватывало дыхание. Значит, он сам фотографировал Акрополь, коли на фото его жена, значит, он там был!!! И старуху жену вывез!.. В Грецию!!!
Ионыч мог запросто проделать с аудиторией курса такую штуку. Щелкнув переключателем, выведя отражение очередного слайда, на котором, например, был изображен сфинкс, он пояснял:
– Товааарищи штуденты! Эта штуковина установлена в Ленинграде! Причем в разных исполнениях таких штук много. Кто скааажет, что это такое, получит пятерку по госэкзамену вперед и будет освобожден от посещения моих лекций на время вашего нахождения в стенах этого достойнейшего училища…
Конечно, к потолку взлетал частокол рук. Все хотели испытать судьбу.
– Пожалуйста, штудент Контиков, – приглашал Ионыч. – Мы вас слушаем.
– Наим Ионович… – напрягался Контиков, главный комик курса. Сейчас он был абсолютно серьезен, так как его правильный ответ мог бы принести первую в жизни оценку выше тройки. – Это, Наим Ионович… Это лев! Нет, я бы сказал – грозный лев!
– Неправильно, штудент Контиков. Садитесь… Кто еще попытается нас образовать?.. Ну, пожалуйста, студентка Петрова, пытайтесь!
– Кошка? – вопрошала русская красотка Петрова с низким тяжелым задом, приехавшая из Нижнего Новгорода. – Киса?
– Неправильно, – блеял Гронский. – Еще версии?
Предположений было множество, но все они оказывались неверными, пока Ионыч не предоставил попытку студенту Кривинскому, самому большому таланту училища, хроническому алкоголику с двенадцати лет, который, судя по его развитию, окончил максимум начальную школу. Зато он мог играть само просветление Эйнштейна в момент его великого открытия. Кривинский стоял расправив плечи, и весь курс наблюдал, как в его мозгах происходит финальная часть мыслетворения.
– Гений! – прошептал кто-то.
– Наим Ионович… Товарищ профессор… Знаете, что это?
– Не тяните кота за яйца…
– Лучше их отполируйте! – схохмил кто-то с заднего ряда.
– Наим Ионович, это…
– Ну!
– Это… копилка!
Таким истинно правильным казался его ответ, с таким подтекстом, будто он здесь же доказал теорему Ферма, и курс, прежде чем заржать на все здание, несколько секунд завороженно внимал новому Качалову.
– Штудент Кривинский, – незамедлительно подвел черту Ионыч, пробившись сквозь животный хохот. – Штудент Кривинский получает на госэкзамене пятерку и может не ходить более ни на какие мои занятия!
Таким был их профессор по ИЗО. Все знали, что слово он сдержит, за то уважали – и за юмор ценили.
У Гронского имелись любимчики. В их число входил и Сереженька, вдруг оказавшийся внуком старинного товарища Ионыча, с которым тот частенько прогуливался по Покровскому бульвару, пыхтя трубкой. Дед будущего артиста Федор в ответ пускал струи дыма от сверхдлинных сигарет «Ява-100», и оба были чрезвычайно довольны друг другом. Педагог по ИЗО и товарищ по прогулкам когда-то жили в одном доме, почти тридцать лет…
Подтверждением того, что ты попал в любимчики, было приглашение в мастерскую, где бывали единицы, в основном студентки. Таким образом, за тесную товарищескую связь его деда с профессором Гронским Сереженька стал вхож в домик в переулке на Маяковке, где имелся небольшой яблоневый садик. Здесь, окруженный настоящими картинами
