под воротами, тёмными и низкими. От кирпичной кладки дохнуло холодом пустыни ледяной. И это тут же отступило, как только они выкатились на мост.
Там же, за мостом, вся площадь была запружена народом. У Лобного уже негде было протолкнуться в сплошном хаосе людей, собравшихся по зову бирючей.
Подводы остановились. Архиепископ с трудом вылез из саней, тяжело ворочая большим нескромным животом. За ним также долго вылезал архимандрит Иосиф, страдающий одышкой от пристрастия к напиткам крепким.
Пока они так возились, Морозов ловко выпрыгнул из саней. Просто и опрятно одетый, он был силён, горяч и подвижен, несмотря на возраст. Не дожидаясь ни архиепископа, ни архимандрита, он пробежал до Лобного, взбежал наверх. Туда – на возвышение, где голос вольницы народной услышать можно было ещё. За ним не отставал Авраамий. Келарь, хотя уже отяжелел от сытой жизни в Троице, но ещё сохранил кое-что от былой ловкости и силы.
– Народ московский! – зычно бросил Морозов в огромную толпу, сомкнувшуюся вокруг Лобного. – Мы, выборные «всей земли», спрашиваем у вас совет! Кого нам следует избрать государём и великим князем?.. Кого вы хотите видеть своим батюшкой, царём всея Руси?..
Краем глаза он заметил, что архиепископ и архимандрит, запыхавшиеся, лезут на Лобное.
Архиепископ, ещё не взобравшись наверх, замахал руками, словно хотел что-то остановить, тяжело дыша и молча разевая рот, как рыба, выброшенная на берег. Но уже было поздно что-либо говорить с народом. Он, Василий Морозов, сделал всё, как было задумано с Иваном Романовым и Лыковым. А сейчас в поддержку ему был к тому же и Авраамий.
Толпа не дала даже ему, Морозову, закончить то, что он хотел сказать. Хотя он был настроен уламывать московский народ, чтобы протащить своего племянника на трон.
– Михаила Романова хотим в цари и государи! – раздался истошный вопль из толпы, подхваченный сотней глоток.
– Романова!.. Романова-а!.. – понеслось над площадью из конца в конец…
Больше ни Морозову, ни архиепископу не дали говорить вопли, заглушившие слабые голоса противников.
Бесцельно проторчав ещё немного на Лобном, продуваемом жестким, пронизывающим февральским ветром, архиепископ и архимандрит спустились вниз, к саням. Больше здесь им делать было нечего. Они выполнили поручение собора и обратно до дворца лошадей уже не гнали. Они доехали до дворца мрачные, не разговаривая друг с другом. Они были возмущены поступком Морозова и Авраамия. У дворца их сани с трудом пробрались через толпу из казаков и московских посадских, сплошным кольцом окруживших дворец. И здесь, у дворца, уже знали, что произошло на Лобном. Толпа ликовала. Вот-вот, казалось, их сани подхватят сотни рук и понесут так до дворца, под крики, восторги от своей победы.
В палате, куда они вошли, тоже знали результат их выхода в народ.
Мстиславский сидел, ни на кого не глядя, по его лицу расползлись красные пятна. Таким, едва сдерживающимся, его редко кто видел.
Князь Борис же, переглянувшись с Морозовым и Иваном Романовым, подмигнул им. Они утерли нос думцам, сторонникам Карла Филиппа или ещё какого-нибудь иноземного королевича. Те с треском провалились.
В этот день бояре ещё раз попытались отыграться.
– Отложить бы надо выборы государя, – поднявшись наконец-то с места, начал было Мстиславский…
Но атаманы и казаки, набившиеся в палату, уже почувствовали за собой силу. Волновалась и вся площадь перед дворцом. Оттуда долетали крики:
– Романова-а!..
– Нечего больше тянуть!..
И голос Мстиславского, охранителя земли Русской, так никто и не услышал. Поняв это, он сел обратно на лавку, опустил глаза, чтобы не видеть того, что творилось вокруг. Того безобразия, своевольства, ребячества в государевых делах, которого он не терпел, не переносил, и всю жизнь боролся с этим. Смутно было у него на душе. Но он так и не понял, что заигрался с выборами государя: такого, какого он представлял себе в Москве.
Пожарский объявил собор на сегодня законченным. Но в дверях, и дальше, по всем коридорам и лестницам, везде, где стояли казаки и простой московский народ, пошёл гул из голосов. Кричавшие требовали продолжать собор.
Впереди, у боярских мест, появились, осмелев, атаманы и казаки. С ними были и выборные из разных городов, боярские дети, дворяне, купцы.
– Ни вы, ни мы не уйдём отсюда до тех пор, пока вы не принесёте присягу государю и великому князю Михаилу Романову!..
Это был ультиматум.
Митрополит Ефрем побледнел. Он опасался новой ссоры между земцами и казаками. К казакам же, как стало известно, примкнули посадские. И с ними теперь приходилось считаться: без былой-то государевой власти, её силы, как было при прежних царях.
Это ещё больше укрепило казаков и посадских в своей правоте.
Но все доводы разбивались о площадной призыв: «Гоните присягу Михаилу Романову!..»
И собор, бояре, временное земское правительство вынуждены были пойти на уступку.
Мстиславский, сразу постаревший, с потухшими глазами, не поднимал головы. Морщины с дряблых щёк расползлись по шее и замкнулись где-то на затылке, под высоким воротником кафтана.
Фёдор Шереметев, заметив его состояние, наклонился к нему, зашептал, успокаивая его:
– Ладно, бог с ним! Изберем Мишку Романова. Тот молод ещё и глуп! И куда он денется-то? Боярская дума будет вершить всё… А Филарета король не выпустит никогда. Да и поговаривают, что он хворает там здорово… Вот князя Василия жалко, – признался он, имея в виду Голицына. – Такого мужа забрали от «земли»…
Мстиславский, слушая его, стал постепенно поднимать голову, отходя от растерянности. Его лицо опять приняло прежний вид уверенного в себе человека. Но розовые пятна от прошедшего волнения сильнее обозначили его преклонный возраст.
Когда Шереметев замолчал, князь Фёдор, повернувшись к нему вполоборота всем своим большим грузным телом, тоже тихо заговорил, как всегда, с расстановкой, взвешенно.
– Ты бы научил своих людей, как надо выкрикивать на царство-то. А то уж больно стеснительные оказались! Не то что казаки-то! Те, быдло, вот-вот царство возьмут под себя… Как вот ты-то: согласен будешь жить под тем же Трубецким? Вокруг него ведь кишмя кишат атаманы!.. Сволочи… – тихо выругался он.
Воротынский, молча слушавший их, сидя рядом, согласился с ним и Шереметевым. Затем он встал, жестом показал Пожарскому, что хочет что-то сказать.
– Предлагаю записать, что Земский совет будет в помощь думе! – стал развивать он предложение, которое они подготовили с Мстиславским, уступку вот им, тем же казакам и провинциальным дворянам, полагая, что эта уступка недолго продержится, когда установится крепкая власть.
В тот день на соборе всё же присягнули Михаилу Романову. Но раздор остался. И хотя молебен в честь новоизбранного государя прошёл спокойно, всё равно многие, проигравшие вот только что, сжимали кулаки.
Мстиславский, а вместе с ним и другие думные с трудом, только из
