красота! Хочется взять их в руки и гладить, гладить… Ах как он груб, но как он прав, этот оголтелый деляга из чуклаевской машины! Ее красота — это красота самой жизни, которую я высвободил из затхлого мира чуклаевщины, скопидомства и религиозного дурмана. Она ведь поверила, поверила, что чуклаевская богородица поможет мужу!
— Тоня! — сказал я как можно убедительнее. — Ради бога, не пугайся. Постой так еще несколько минут. Я лишь сделаю набросок…
Тоня вздрогнула, откинула со лба и глаз влажные пряди, прикрыла руками полуобнаженную грудь.
— Иван Аркадьевич! Это вы?
Она бросилась в комнату и захлопнула за собой дверь.
— Тоня! Что же ты?
— Нет, нет, Иван Аркадьевич, — снова показываясь, сказала она просительно. — Только не это. — Тоня сейчас была в серой блузке — изделии местной портнихи.
— Ну почему же, Тоня? Ты такая молодая и красивая! Если не получится портрет, его никто и не увидит, кроме нас с тобой. Посмотрим и выбросим.
— Ну что вы такое говорите, Иван Аркадьевич. С меня — и портрет?
— А что же в этом удивительного? У тебя такие волосы!
— Волосы, может, и неплохие, да сама я…
— Что… сама?
Лучше бы я не говорил этого. Тоня схватила со стола расческу, зеркальце, сдернула со спинки стула синюю отглаженную ленту и, мотнув волосами, как гривой, выбежала в сад. А что, если сделать Тоню героиней моей картины? Вот с этим тяжелым жгутом золотистых, окрашенных пламенем заката волос? Она принесет в полотно контраст между бессмыслицей кровавой бойни и неувядающей женской красотой.
Что ее так глубоко ранило? Почему ей не хочется увидеть себя воплощенной на холсте? Излишняя деревенская скромность или что-то другое, чему виной мир чуклаевской усадьбы, в которой она провела, видно, немало лет?
Я взял мольберт, краски, этюдник и пошел в сад.
Тоня сидела на скамейке у крыльца и, скрутив тяжелым венком непросохшую косу, задумчиво смотрела куда-то вдаль. Я не стал ее окликать, не стал звать к себе, хотя и знал, что вряд ли будет какой толк от моей сегодняшней попытки прибавить на картине хотя бы один штрих.
Я устроился на своем шатком сиденье, поставил треножник, укрепил подрамник с неоконченным холстом и вяло занялся красками. Сморщенные полупустые тюбики валились у меня из рук.
Все внимание оставалось там, у крыльца, где сидела Тоня. Я водрузил на подрамник запасной отгрунтованный холст и стал рисовать поразившую меня женскую голову.
Но почему-то совсем невыразительной получалась у меня головка. Ведь Тоня была наедине с собой, со своими мыслями, может быть, вовсе не безмятежными. Вряд ли в тот момент она хотела кому-то понравиться…
А если нет?
Если именно хотела понравиться кому-то? Если думала о нем? Просто я, старый пень, притащился из школы раньше времени.
Что, если болезнь мужа — не преграда для извечного женского стремления — быть обольстительной и желанной?
Чьи-то легкие, осторожные шаги за спиной заставили меня вздрогнуть. Но я не стал оборачиваться.
Тоня… Клава не стала бы подходить ко мне. Да и волноваться ей не от чего: все этюды, наброски измучившего меня боя на закате она видела, видела и картину, которую я начал рисовать. К тому же Клава моя куда грузнее нашей нечаянной квартирантки, гибкой, как девушка-подросток.
Она стояла довольно долго за моей спиной, прежде чем осмелилась спросить:
— А кто это, Иван Аркадьевич?
— Кто? — Не оборачиваясь, я грубовато ответил: — Это, дорогая, ты. Только я рисую тебя по памяти…
— Я? — изумилась Тоня. — Вы шутите?
— Нисколько. Если у тебя нет никаких срочных дел, ты бы села вот здесь…
— Вы не смеетесь надо мной, Иван Аркадьевич?
— Да нет же, чудачка, нет… Какой может быть смех?
Тоня прошла под яблоню и села, поджав колени к подбородку.
— Сегодня все утро читала, — тихо, словно про себя уронила она.
— Что?
— «Белые цветы» писателя Абсалямова.
— Ну что же. Это хорошая книга.
— А теперь вот не могу больше, — голос Тони неожиданно стал хриплым.
— Почему же? — я смотрел на картон, торопливо рисуя ее в новой позе, и не сразу увидел, что, прикусив губу, она едва сдерживает слезы.
— Что с тобой, Тоня?
И вдруг она упала лицом в траву и плечи ее стали вздрагивать от прорвавшихся рыданий.
Я сбегал в дом, принес стакан воды и, встав перед ней на колени, бережно приподнял Тоню за плечи. Не обращая внимания на воду, она уткнулась мне в грудь.
— Тоня! Милая! Ради бога, успокойся! — бормотал я растерянно. — На платок, вытри лицо. Что с тобой? Ну, скажи же, не скрывай! Если я могу тебе помочь, я все сделаю… Выпей воды, успокойся!
Продолжая рыдать, она взяла стакан обеими руками, словно боясь выронить, отпила глоток, другой.
— Иван… Аркадьевич… Я… я… так вам благодарна… Ко мне еще… никто, как вы с… вы с Клавдией Лазаревной… не были так добры… Вы как свои, как родные…
— Ну вот и умница! Вот и успокойся! Мы все для тебя сделаем…
И как это получилось, я и сам не знаю, только ладони мои, поддерживающие Тонину голову, притянули ее или сама Тоня подалась ко мне всем телом, и вот уже мои губы ощутили солоноватость ее губ, сначала податливых и безвольных, а потом горячо ответивших моему поцелую.
— Ну вот и молодец, вот и умница! — бормотал я бессвязно, когда мы, оторвавшись друг от друга, застыли в смущении.
— У меня в прошлом, Иван Аркадьевич, — опустила Тоня глаза, — ничего светлого. И в будущем меня ничего не ждет… Вряд ли мой-то вылечится, мне врач сказал… по секрету…
— Ну что ты, Тоня, — возражал я, сдерживая разбушевавшееся сердце. — Сейчас легочные болезни и в более зрелом возрасте хорошо вылечивают. А он же у тебя молодой…
— Молодой…
— Ну вот…
— Не люблю я его, Иван Аркадьевич… Не люблю. Если б любила, Петр Лукич никогда не заставил бы меня… Никогда…
Она опять разрыдалась, и снова я, не владея собой, обнял ее и поцеловал.
— Ты что говоришь, Тоня? — шептал я. — Ты такая молодая и красивая!
Тоня подняла свои длинные густые ресницы.
— Это правда, Иван Аркадьевич?
— Правда, правда, Тоня. Я буду счастлив… если ты разрешишь мне рисовать тебя.
— Ой, да как же я могу вам отказать, Иван Аркадьевич? Что хотите просите!
Она уже не плакала больше. Щеки ее порозовели, она поднялась, выдернула из венка косы какую-то шпильку, и золотым снопом опять обрушились на ее плечи волосы…
— Ой, что же это я? С минуты на минуту Клавдия Лазаревна должна прийти, а у нас и накормить ее нечем…
Тоня
