путем».
И Эвим, кающаяся и умудренная, отправилась в странствие, чтобы поклоняться богине и восхвалять творения ее, как ей было велено. И Эйфх, кающийся и умудренный, отправился с ней, чтобы помогать ей в поклонении и восхвалении. И они любили друг друга, и утешали, и сделались одним племенем. И дочери Эвим и Эйфха вновь зажили счастливо, и восхваляли они творения богини во всем их многообразии. Так рассказывают у нас о сотворении мира.
Один матрос снял с жаровни две рыбы, другой положил еще две.
– Вот, язычница, – со смехом сказала Вран, – я рассказала тебе, как богиня создала этот мир, и женщин, и мужчин.
– Да, это хорошая сказка, – сказала Норема.
У Бейла, когда он слушал об избиении Эйфх, свело весь низ живота, и это не прошло до сих пор.
– Но помяни мое слово, женщина, – продолжала Вран, – мужчины этой странной и ужасной земли попытаются исказить в этой сказке всё, будь то имя Эйфх, яблоко Эвим или излюбленные создания. Они исказят ее и используют в своих целях, как Эйфх использовала некогда змею и орлицу. Мужчины ведь везде одинаковы, и в твоей земле и в моей, какими бы разными ни были наши обычаи. – Вран поглядела по сторонам. – Что скажете вы, красавцы и не слишком красивые? Слышали ли вы то, что хотели услышать? Дайте-ка мне рыбки – все мы дочери Эвим и Эйфха, разве нет?
Один матрос засмеялся, за ним другой – Бейлу их смех показался слегка принужденным. Вран, Норема и Бейл получили по рыбине, и кто-то начал рассказывать другую историю.
– Вот так сказка, – сказал Бейл, стоя рядом с Норемой и выбирая кости из своей рыбы. – Мне от нее как-то не по себе.
– Ужасная история, – прошептала Норема, повернувшись к нему. – Просто мурашки по коже. – Ее лицо, освещенное сбоку фонарем, вдруг показалось ему безобразным.
В этот миг Бейл с удивлением понял, что беспокойство у него чисто умственное: и сведенные мускулы, и страх морской болезни, мучивший его с самого отплытия, прошли будто по волшебству – уж не сказка ли его исцелила? Стало холодать, но голых матросов это ничуть не трогало. А Норема, которую будто бы так ужаснула эта история, говорила больше с другой женщиной, чем с ним, Бейлом.
– Но что думают об этом ваши мужчины? – спросила она. – Богиня вместо бога и мужчины, сделанные из женщин – это должно больно их задевать.
– В этой сказке нет мужчин, кроме Эйфха, – сказала Вран. – И потом, это всего лишь сказка – по мне, она всем хороша. Она объясняет мужчинам, отчего они такие слабые и невежественные, вместо того чтобы ставить перед ними невыполнимые задачи, как принято в этой странной и ужасной земле, и вселять в них чувство вины из-за того, что они не могут их выполнить. Поверь мне, наши мужчины куда более довольны своими сказками, чем ваши своими. Мы живем так, как предначертала богиня, но я не могу понять, какие потрясения в общественной или хозяйственной жизни определили пути вашей странной и нелепой земли.
– Мне не верится, что ваши мужчины счастливей наших, – сказала Норема.
– Однако это правда. История Эйфха для них очень полезна и утешительна. Она указывает им место в обществе и объясняет, почему они его занимают. Врачует раны, нанесенные им богиней.
Бейл, некстати вспомнивший чудом прошедшую морскую болезнь, не стал слушать дальше и отошел к матросам. Их замечания и шутки относительно странной космогонии Вран не предназначались как раз для женщин. Часам к восьми вечера, когда все притомились, Вран неслышно подошла к нему сзади и прошептала, положив руку ему на плечо:
– Стало быть, мы все плывем не только в Гарт, но и к барону Альдамиру. Моя подруга с островов, – она кивнула на Норему, – наконец-то сообразила, что вы с ней соперники. – Вран снова и очень громко расхохоталась. – Но я-то ни при чем, к счастью. Хочешь поспать в моей каюте, красавчик? Сама я лягу на палубе. Не волнуйся, ночью я не стану покушаться на твою честь. Твоя каморка с половину вашего восточного гроба и даже вполовину не такая удобная, а я пользуюсь милостями Кродара, о котором ты небось и не слыхивал, но ночевать желаю на свежем воздухе. Пошли покажу.
Фонарь заливал палубу маслянистым золотом. Женщина в маске, пахнущая рыбой и сладким укропом, отворила какую-то дверь и сказала:
– Это здесь.
Дюжина глиняных ламп, свисающих на медных цепях с потолка, освещала каюту в полтора раза больше Нореминой. Подмастерье, бормоча благодарственные слова, побежал в форпик за своей котомкой. Две койки (в каюте их было три!) он нашел слишком мягкими, третью комковатой и улегся в конце концов на полу, постелив в углу одеяло; так он спал в кладовой у Зуона, так спал дома с братьями и сестрами в одной комнате, так устроился бы и в форпике. Этот угол, однако, помещался в роскошной каюте, что смущало Бейла не меньше, чем сказка.
3
Трое суток спустя, на синем рассвете, первый помощник попрощался с Бейлом за капитана – тот извинялся за то, что до прибытия с пассажирами уже не увидится. Мы трапезничали с капитаном четыре раза, думал Бейл, глядя на скрытый в тумане берег; говорили о навигации, о трех его семьях, о его собрании маленьких глиняных идолов – и все сочли, что он глубокий, хотя и несколько рассеянный, человек. Однако я могу никогда больше его не увидеть, если поплыву обратно на другом корабле. Странная жизнь у путешественников.
За туманами вставали скалистые склоны, изрезанные медными лентами рек, поросшие тропическими лесами. На тусклой водной зелени дрожала тень корабля. Бейл и свою тень разглядел – голову, сгорбленные плечи, руку на поручнях, – а миг спустя к ней присоединилась другая.
– Соперница твоя… – начала Вран. За три дня Бейл и Норема выяснили – сдержанно и цивилизованно, хотя у цивилизованных дельцов подобное не принято обсуждать, – что они действительно конкуренты. – Очень ее тревожат твои к ней чувства.
Чувства Бейла представляли собой смесь влечения к Нореме как к женщине и возмущения ею как соперницей – он полагал, что правда на его стороне. Его хозяин, в конце концов, бедный гончар, которому барон Альдамир сам предложил льготную сделку, а хозяйка Норемы – богатая купчиха, которая добивается от барона таких же льгот.
– Ага! – засмеялся Бейл. – Она, видать, хочет меня, но чувствует себя виноватой, потому что нам предстоит борьба.
Времена тогда были варварские, и ставить себя на место кого-то другого люди еще не умели. Улыбка Вран предполагала, что
