невзрачно одетый, слегка небритый, угрюмый. Он не похож ни на свои строки, ни на своих литературных героев. Обычный человек из обычной пятиэтажки, живущий в крохотной двушке. Нет, так не бывает! Так не должно быть! В жизни писатель всё портит. Не буду я с ним здороваться! Пусть живёт на облаках…
Захарыч отвечал Фатееву, мол, писатель тоже человек. У него, как и у всех, может болеть горло или ещё чего-то там. На что Витька разразился эмоциональной тирадой с точки зрения психофона социума – то бишь общества, которое должно иметь настроение, мечту, сказку, если хотите – ложь и забвение, дабы окружающая действительность не разрушала сознание живущих рядом.
– Писатель – и нженер человеческих душ! Так утверждал Юрий Карлович Олеша. Писатель – Творец! Бог!
Пашка с Венькой не решались войти в шорную, где, судя по-всему, назревала кульминация сегодняшнего диспута. В словах многотерпеливого Захарыча уже слышались нотки раздражения. Была затронута трепетная тема для Стрельцова: вопросы веры, религии. Захарыч, до этого вяло сопротивлявшийся, вдруг посерьёзнел, стал говорить твёрдым голосом, пытаясь пресечь любую ересь Фатеева. Захарыч выразил несогласие с утверждением Витьки о ничтожестве человечества как такового. Начал было оформлять свою «концепцию», опираясь на известный постулат: «по образу и подобию». Витька только того и ждал! Вот он – его звёздный час! Вот он – вожделенный миг ораторского наслаждения! Фатеев перешёл в наступление. Он вскочил. Расправил узкие плечи. Ах, как он был хорош в эту минуту с кружкой дымящегося чифира в одной руке и другой, устремлённой к невидимой аудитории! Он стал вещать стене, увешанной конскими сбруями. Захарыч невольно обернулся, пытаясь определить адрес Витькиных перлов. Бесцветные водянистые глаза опального философа сверкали. Он отбрасывал остатки шевелюры назад широкими движениями и говорил, говорил. Перед ним была невидимая толпа, стадион, жаждущий его слова, да что там – грандиозный амфитеатр Флавиев – Колизей! А он, несомненно, – Цицерон!
– Люди ничтожны! Бог – вот, кто истинный Гений! Мы всего лишь жалкие подражатели, пытающиеся его творения воспроизвести в звуках, красках, в словах. Мы – это композиторы, художники, поэты-писатели! Чайковский, Моцарт, Караваджо, Кандинский, Толстой, Достоевский, Пушкин… Лучшие представители рода человеческого. Самые одарённые, коих – единицы! Что говорить об остальных. Масса безликих, одинаково рефлексирующих, но не умеющих выразить свои переживания и чувства. Все мы живём на планете Земля. Здесь и сейчас. Чувствуем, переживаем… Человек ничтожен! Даже те, кто безусловно одарены – в сего лишь компиляторы, плохие пересказчики трудов Бога, разжёвывающие его простые истины, выраженные в тонких стеблях цветка, в сполохах крыльев бабочки, в гигантских волнах океана и в недосягаемой бесконечности звёздного пространства. Самое страшное, что из всего рассказанного самим человеком мы ничего сами и не поняли, не осознали, не усвоили, открывая примитивные истины в каждом очередном поколении со дня сотворения мира! Кто же мы тогда? Для чего живём? Для чего существуем? Неужели всё новое – это всего лишь повторяющийся цикл смены поколений? Бессмысленный, тупой и однообразный!.. Где тогда смысл той самой жизни? Кто мы? Зачем мы? Это награда или кара Небесная? Что происходит? Кто ответит?.. ОН – молчит!.. – Витька в речевой патетике многозначительно сделал паузу, указав длинным крючковатым пальцем на серый потолок шорной. Захарыч невольно перевёл взгляд туда же.
– Мы говорим. Кто-то слушает. Внемлет. У кого-то – мимо. Все чего-то ждут, затаив дыхание… Нас волнуют запахи весны. Ароматы осени. Морозный воздух зимы. Сухие ветра лета. Все в предчувствии чего-то… Зачем? Что это? Э-то!.. Наверное, ровным счётом – ни-че-го!.. Всего лишь – по Образу и Подобию…
Захарыч не выдержал, вышел из прокуренной шорной со своим фирменным ругательством:
– Хомут тебе в дышло!..
Увидев стоящих в нерешительном ожидании Пашку и Веньку, словно жалуясь, обратился уже к ним.
– Весь мозг проел! И говорит, и говорит! Ни хрена не понятно, но так убедительно! Правильно, что его попёрли из философии! – Захарыч в сердцах повернулся к шорной, где всё ещё в позе римского императора продолжал стоять Витька. – Козам своим читай лекции, мыслитель! Сил моих больше нету!.. Иди к себе подобру-поздорову, от греха подальше! Дай проветрить мозги и шорную!..
Глава сороковая
В провинциальных городах России ещё жив особый уклад жизни. Этакая неторопливость во всём – в движениях, поступках, мыслях. Вокруг разлита вязкая нега, полудрёма. Если вдруг рядом, не дай бог, кто-то начнёт темпераментно махать руками, кричать, или пронесётся автомобиль, из окон которого станет взрываться басами дикая музыка, всё вокруг встрепенётся, удивится, лениво завозмущается. Во всяком случае, так покажется со стороны приезжему из столицы. Так казалось по первому впечатлению и Пашке со Светой, которые привыкли шагать по улицам быстро, энергично и целеустремлённо. Этим они невольно обращали на себя внимание. Однажды у них даже поинтересовались: «Что случилось? Нужна ли им помощь?» На что Пашка остроумно ответил: «Конечно, нужна! Приходите к нам в цирк на представление! Мы любим, когда полный зал!..»
Гостиница цирка, заурядная пятиэтажка из серого силикатного кирпича, устроилась во дворах, в пятнадцати минутах ходьбы от места работы. Вокруг неё росли нестройными рядами неухоженные деревья, на кронах которых ещё кое-где оставались листья, как жалкие пряди в некогда роскошной шевелюре пожилого дамского угодника. Давно не крашенный штакетник пытался оградить собой вытоптанные палисадники под окнами первого этажа. В нём зияли широкие дыры на радость местным кошкам. К заборам прилепились покосившиеся от времени деревянные сараи, гаражи из кирпича и ржавого металла. Здесь всё обрело свои места на века. На крышах этих построек толстым ковром лежали прошлогодние перегнившие листья, сверху жёлто-коричневым бутербродом улеглись новые. В прохладе осени всё затихло в ожидании первого снега и морозов. Из этих строений доносились божественные ароматы заготовленных солений: помидоров, огурцов, чеснока, квашеной капусты. Чувствовался свежий, землистый запах ссыпанной в недра погребов картошки, которой теперь хватит до следующего урожая. Когда открывалась та или иная дверь, на полках блестели стеклянными боками банки с компотами и прочей консервированной снедью. И запахи, запахи, запахи! Запахи осени вперемешку с запахами частных закромов российской глубинки…
В таких провинциальных городах есть некая унылость, обречённость. Особенно это ощущается, когда тот или иной городок накрывает серая затяжная осенняя изморось. Город замирает в преддверии зимней спячки. Старые обшарпанные дома скукоживаются, прячутся под стылые крыши с перекошенными антеннами и провисшими проводами. Люди исчезают с улиц, забившись в уютные норы обжитых квартир, куда дали долгожданное тепло центрального отопления. Хочется залезть под плед и пить чай с малиновым вареньем…
Всё преображается, когда в пронзительно синем небе
