и вооружения у него в соединении много, а вот званий и почестей мало. Батьке было обидно.
Хотя после посещения Антоновым-Овсеенко Гуляй-Поля касса дивизии пополнилась двумя миллионами рублей, а на склады поступила целая сотня наспех сколоченных ящиков с патронами. Патронов батьке было выделено сто тысяч штук.
И все.
Нет, не нравилось батьке положение, в котором он находился – почета, лаврового листа недодали. У Григорьева этого листа столько, что хоть суп им заправляй, а у Махно нету. Неправильно это.
– Собирайся, собирайся, поезжай в штаб фронта, – ласково произнес Махно, полуобняв Озерова за плечи, – чем раньше это сделаешь – тем будет лучше.
Но тучи над Махно продолжали сгущаться. Москва не доверяла ему. Гораздо больше доверяла комдиву Григорьеву, эсеру, у которого под началом было шестнадцать тысяч штыков, шестьдесят оружий, десять бронепоездов.
Неожиданно к Махно от Григорьева пришла телеграмма. Рано утром ее вручил батьке смурной, разом сделавшийся каким-то постаревшим Озеров.
– Держи, батька, – проговорил он тихо. – Личное послание от комдива Григорьева.
– Что случилось?
– Григорьев поднял восстание против советской власти.
Махно невольно присвистнул. Стал медленно, вслух читать телеграмму. «От коммунистов, комиссаров, чрезвычаек не было житья, коммунисты диктаторствовали, мои войска не выдержали и сами начали бить чрезвычайки и коммунистов. – Махно покачал головой, прищелкнул языком. Непонятно было, то ли он осуждает выступление Григорьева, то ли, наоборот, приветствует его. Озеров внимательно следил за лицом батьки. Тот зашевелил губами, переходя на чтение “про себя”, вновь покачал головой, пробежал глазами по строчкам и чтение продолжил вслух: – Не пора ли вам, батька Махно, сказать веское слово тем, кто вместо власти народа устанавливает диктатуру отдельной партии. Атаман Григорьев». – Махно бросил телеграмму на стол. – Вот тебе и батька Григорьев, вот тебе и эсер…
– Что будем делать? – осторожно поинтересовался Озеров.
– Не знаю. Но твои Советы мне также изрядно надоели. Так что поездка по моим делам насчет звания комдива отменяется. У меня есть более высокое звание – батька. – Лицо у Махно нервно дернулось. – Какое сегодня число?
– Восьмое мая…
Григорьев тем временем начал стремительное движение к столице советской Украины, к Киеву. С лету, одним махом взял Екатеринослав, Чигирин, Черкассы, Кременчуг, Корсунь. От Корсуни до Киева было уже рукой подать.
Двенадцатого мая Махно собрал в Мариуполе войсковой съезд подопечных ему частей.
Город благоухал – цвели вишни и поздние абрикосы, юные барышни, не боясь вооруженных людей, в легких розовых платьицах стайками выпархивали на перекрестки – народ поглядеть, себя показать. Махно запретил своим людям даже глядеть в сторону этих невинных созданий, велел Леве Задову тащить любого, кто вздумает волочиться за гимназистками, к нему в кабинет – разбираться с ними будет лично.
– У меня с красноносыми ухажерами разговор будет короткий. – Он выразительно хлопнул ладонью по кобуре с маузером.
На повестке дня стояло три вопроса:
«1. Текущий момент и григорьевщина.
2. Перезаключение договора с совправительством.
3. Реорганизация 3-й Заднепровской бригады Махно в дивизию».
– Григорьев только что взял Мироновку, – сообщил батьке Виктор Белаш. – А из Мироновки, Нестор Иванович, видны купола киевских церквей.
На съезде решили послать к Григорьеву делегацию во главе с Алексеем Чубенко. Бригаду переименовали и назвали ее Первой Украинской Повстанческой дивизией имени Махно. В состав дивизии вошли три бригады. Первую возглавил Василий Куриленко, вторую – Белаш, третью – Петренко.
Реорганизация была проведена как нельзя кстати: на Махно наседали Шкуро и Слащев, в единой линии фронта то и дело возникали крупные дыры. Шли упорные бои с Деникиным и Врангелем. Обстановка была тяжелая, она накалялась с каждым днем – так накалялась, что люди невольно становились ниже ростом, словно бы на плечи им взвалили непосильный груз.
– Абсолютно убежден, что за Григорьевым стоит Деникин, – сказал в перерыве между заседаниями батьке Озеров.
Батька в ответ лишь почесал затылок. Кивнул:
– Такое тоже может быть.
– Что делать мне, как руководителю делегации? – спросил Чубенко.
– Попытайся примирить Григорьева с большевиками.
– Вряд ли что из этого выйдет. Григорьев порубил в котлеты всех комиссаров. Советская власть ему этого не простит.
– И все-таки… Попытка не пытка. Ссориться с советской властью еще рано, – сказал Махно.
Съезд также принял решение о создании республики Махновии, в которую было включено целых шесть уездов. Если смотреть на Махновию из Москвы, то это будет крохотный, не больше зернышка островок на крупномасштабной карте. Но ведь из искры возгорается пламя… Кто знает – вдруг маленькая Махновия сделается большой страной? Такие предположения тоже были…
Эта маленькая Махновия оказалась неприятной железной занозой в большом живом теле: Троцкий, узнав о ней, говорят, топал ногами и даже раздавил дорогое пенсне с золотой блямбочкой на дужке-держателе – подарок то ли Тухачевского, то ли какого-то заморского писателя, восхищенно разинувшего рот перед тем, что он увидел в России.
Суть, впрочем, была не в этом, а в травле, развернутой по отношению к Махно и махновцам. Травля эта продолжала усиливаться.
Каждый день Петька Лютый приносил батьке газеты со статьями о нем – газеты эти свободно перемещались по железной дороге туда-сюда, остановить их шустрое скольжение по пространству, по городам и весям здешним было невозможно. Махно просматривал газеты и небрежно швырял их на пол.
– Убери этот мусор в шкаф, Петька!
– Может, лучше сжечь?
– Зачем? Пусть пылятся в шкафу. Для истории.
– Для истории так для истории, – недовольно ворчал Лютый, подбирая газеты с пола.
– А что, Петька, где-нибудь когда-нибудь наши потомки, внуки или даже правнуки извлекут эти газеты и расставят все точки над буквой «ё». И вердикт вынесут – прав был батька Махно или нет? Как они скажут – так и будет. А насчет газет… – Махно задумчиво расчесал пальцами гриву. – Скоро мы будем свою собственную газету выпускать. Я уже выписал из Москвы главного редактора.
– Кого же? – осторожно поинтересовался Петька.
– Аршинова-Марина. Очень грамотный товарищ. Анархист-теоретик.
– Я бы тоже смог быть главным редактором, Нестор Иванович, – неожиданно обиженно произнес Лютый.
– Ты это уже говорил, – с сомнением посмотрел Махно на своего адъютанта.
– Да. Я тоже грамотный, стихи, между прочим, пишу. Тоже для будущих поколений. Чтобы знали, кто мы и что мы – всю правду.
– Стихами всю правду не пересказать, – в голосе Махно появились упрямые нотки. – Не тот язык.
– Но главным редактором я мог бы быть.
– Не мог.
– Почему?
– По части грамотешки ты здорово уступаешь Аршинову-Марину.
Тем временем конная сотня остановила под Александровском усталый, сплошь состоявший из старых помятых вагонов поезд, идущий из Москвы на юг, к морю. Пассажиров выгнали из вагонов – для обыска. Десятка три шустрых ребят, гремя шашками, запрыгнули в вагоны, стали потрошить вещи. Брали то, что поприметнее, поценнее, на дешевое барахло, на медь с латунью внимания не обращали.
Из степи, из далекого далека, приносился промозглый ветер, пробивал людей насквозь; когда ветер стихал, пахло цветущими травами. Было тихо. С неба падали звезды – крупные, яркие, каждая, как показалось Аршинову-Марину,
