разошлись. И тогда командующий фронтом задал вопрос, который так ожидал батька, – спросил на «ты», дружески, словно они выпили на брудершафт.
– Послушай, Нестор Иванович, а комиссары-то чего тебе помешали?
– Они мне не мешали, – спокойно ответил Махно, – и не мешают. К комиссарам я отношусь уважительно. – Махно так и произнес: «уважительно».
– Тогда почему же арестовал их?
– Ну, не всех – это во-первых, а во-вторых, они уже выпущены, – отозвался миролюбивым тоном Нестор Иванович, – я распорядился. Можете забрать их с собой, Владимир Александрович.
– Почему же вы все-таки их арестовали? – вновь перейдя на «вы», спросил командующий фронтом. – За то, что они несли живое большевистское слово в массы и тем помешали вам?
– Совсем нет. Если бы они первыми поднимались в атаку – я бы им низко поклонился. Но комиссары, которые за столом, с ложкой, находятся в первых рядах, а в атаке – в последних, и то норовят скрыться за чьей-нибудь спиной, мне не нужны.
– И мне не нужны, – поразмышляв, произнес Антонов-Овсеенко.
– А потом, мои люди тоже арестованы, – сказал Махно. – Ни за что ни про что – за пустячок. Арестованы под Харьковом, арестованы в Екатеринославе.
– Они будут выпущены сегодня же, – твердым, каким-то чужим голосом произнес Антонов-Овсеенко; он не знал, что люди Махно тоже были задержаны чекистами, кожаные куртки ему об этом не докладывали. Теперь понятны действия батьки – око за око, зуб за зуб. Антонов-Овсеенко сам бы стал так действовать.
Он поднялся из-за стола, протянул батьке узкую нервную руку – пальцы у Антонова-Овсеенко шевелились сами по себе, произвольно:
– По рукам, Нестор Иванович!
– По рукам! – Махно хлопнул ладонью о ладонь, про себя подумав, что Антонов-Овсеенко мог бы поступить с ним круто: навалиться полком на Гуляй-Поле, произвести чистку – одних поставить к стенке, других засунуть в каталажку, – и батька не смог бы ему помешать, но вместо этого командующий фронтом занял другую позицию и стелет сейчас очень мягко, неслышно… Вопрос только один: как на этой постельке будет спать? Сейчас ведь наверняка спросит про убеждения: кто будет батька, меньшевик или эсер и разведет прошлогодний кисель в грязной тарелке.
Уходя, Антонов-Овсеенко задержал руку батьки в своей маленькой руке:
– Все хочу спросить вас, Нестор Иванович, да дело не доходит – другие вопросы мешают, – почему вы в партию большевиков не вступаете?
– А я и без того большевик, без всяких вступлений, – сказал Махно, – вольный коммунист…
– Разве есть такие? – Антонов-Овсеенко тряхнул головой, волосы у него ссыпались на уши.
– Есть, – сказал Махно.
– Анархисты, что ли?
– Я никогда не был анархистом в чистом виде.
Антонов-Овсеенко остался удовлетворен ответом: людей со смешанный взглядами, путающихся в трех соснах, было сейчас полным полно, воз и маленькая тележка, придет время, и они все поймут, сделают вывод, все у них в голове встанет на свои места.
Вечером он отправил в Москву телеграмму: «Пробыл у Махно весь день. Его бригада и весь район – большая боевая сила. Никакого заговора нет. Сам Махно не допустил бы. Район вполне можно организовать. Прекрасный материал. При надлежащей работе станет несокрушимой крепостью. Карательные меры – безумие. Надо немедленно прекратить газетную травлю махновцев».
Тот факт, что газетная травля была начата с подачи Троцкого, всесильного шефа Реввоенсовета республики, Антонова-Овсеенко не остановил – Троцкого он, кстати, боготворил, всегда смотрел Льву Давидовичу в рот и тем не менее пошел против него, – так Махно сумел обработать командующего фронтом…
За взятие Мариуполя Махно был награжден орденом Красного Знамени, тогда еще только входившим в моду. Вместе с батькой орден получил и командир полка Василий Куриленко – за первое взятие города.
Вручал награды героям лично товарищ Ворошилов – он сопровождал особоуполномоченного Совета труда и обороны Каменева в поездке по Украине – Каменев приехал сюда за хлебом и углем и случайно оказался в Гуляй-Поле. Но произошло это позже, в пору, когда цвели сады – цвели люто, будто в последний раз: вся земля была белой, словно бы в теплую благодатную пору на нее выпал снег. Махно уже командовал одиннадцатью полками, держал участок фронта протяженностью в сто тридцать километров, хотя звание носил старое – комбриг. В Красной армии той поры звания совмещались с должностями: комбриг, комдив, комкор, командарм… По количеству полков у Махно была полновесная дивизия, а его все еще держали в комбригах, это Махно задевало.
Атаман Григорьев, также командовавший бригадой, и так же, как и Махно, награжденный орденом Красного Знамени, например, уже давно получил звание комдива. Хотя бойцов у него было меньше, чем у Махно. И воевал он не так «масштабно», по выражению Виктора Белаша, как батька…
Как-то Махно задержал у себя в кабинете Якова Озерова, бывшего штабс-капитана, большевика, недавно заменившего на посту начальника штаба бригады Белаша, долго смотрел на него твердыми, начавшими источать пронзительную синь глазами – выдержать этот взгляд было невозможно, но Озеров выдержал его, и это понравилось батьке, – он вкусно причмокнул губами и неожиданно попросил:
– Слушай, Яков, ты ведь у красных большую силу имеешь, спроси у них, почему мне звание комдива не присваивают?
Озеров молчал. Жевал губами, будто в рот ему попал кусок подсолнечного жмыха, сводил глаза к переносице и молчал – видимо, сам не понимал, в чем дело, соображал… Закавыка могла быть только в одном человеке – в Троцком. Ненависть Троцкого к Нестору Махно продолжала усиливаться. Предреввоенсовета устроил на батьку целую охоту. Сдерживала Льва Давидовича только телеграмма Ленина, присланная на Украину, на фронт – и хотя она была прислана Раковскому для передачи Каменеву, Троцкий решил сделать хорошую кошачью мину при плохой игре – спрятать когти в подушечки лап и изобразить на физиономии добродушную улыбку.
Ленин писал следующее: «В Киев, предсовнаркома Раковскому для Каменева… Мы несомненно погибнем, если не очистим Донбасс в короткое время. С войсками Махно временно, пока не взят Ростов, надо быть дипломатичными».
Махно об этой телеграмме не знал, но опасность ощущал буквально хребтом, спиной, кончиком носа – ему делалось холодно, лицо становилось бледным, потным, под глазами вспухали темные, похожие на фонари, тени, а в груди начинал пусто сипеть воздух. Одного легкого у батьки уже не было совсем, сгнило – поэтому он часто бледнел, всасывал воздух сквозь зубы в себя, матерился.
– Ну чего молчишь, Яков? – наконец не выдержал Махно.
– По телефону такие вещи не узнаешь, надо ехать в штаб фронта, – вздохнул в ответ Озеров, сглотнул что-то собравшееся у него во рту.
– Так в чем же дело? Бери отдельный вагон, бери охрану и поезжай. Хочешь, я тебе еще пару тачанок дам – будут скакать рядом с поездом.
– Тачанки не надо.
Преобразовать бригаду в дивизию и стать комдивом Махно задумал не так давно – после того, как получил орден Красного Знамени. Народа
