кардиган, который я купила ей лишь несколько недель назад, когда все было по-другому.
Припарковавшись, спускаюсь по лестнице вместе с отстающими: худощавой пожилой парой в одинаковых джинсовых рубашках и с блестящими пряжками на ремнях; дамой с кожаной сумочкой, на которой болтаются массивные серебристые амулеты; чернокожей женщиной примерно моего возраста, в джинсах и блузке с оборками, толкающей перед собой двух детей; старушкой с тростью; высоким латиноамериканцем с пузом и грушевидной головой, который нетерпеливо расталкивает идущих впереди. Мы выходим на наземную стоянку, затем в вестибюль, который кишит людьми. Вечером мониторы, прожекторы, монотонный гул, который не могут заглушить ни толстый ковер, ни мягкие половички, создают ощущение, что мы на стадионе. От всеобщего напряжения и возбуждения воздух кажется наэлектризованным, так что становится ясно: вся обстановка изначально рассчитана на то, чтобы взвинтить, взволновать людей.
Эскалаторы, разделяющие вестибюль пополам, заполнены людьми, но Джули нигде не видно. Я торопливо прохожу мимо информационной стойки и ступаю на эскалатор, чтобы приподняться над гудящей толпой и осмотреться. На верхней ступеньке нас встречает худощавая женщина. Она смотрит на меня большими ясными глазами за стеклами огромных очков:
— Программку?
Я беру у нее из рук глянцевый буклет, все еще осматривая переполненное помещение в поисках Джули, и женщина замечает мою нерешительность.
— Первый раз здесь? — спрашивает она с сильным хьюстонским акцентом, растягивая гласные и проглатывая согласные.
— Да, — киваю я, и она кладет руку мне на плечо:
— Послушайте, милочка, вот что вам надо сделать. Спуститесь по эскалатору, и… видите информационную стойку справа? Ну, обычно Шина стоит здесь вместе со мной, но сейчас она там, внизу, вы увидите…
Я начинаю паниковать. А вдруг Джули меня заметит?
— Можно мне просто сесть?
— Конечно, дорогая, — говорит она и кричит мне вслед: — Но, поскольку вы новенькая, нам хотелось найти вам место получше!
Для меня лучшее место там, где можно видеть всех, не привлекая внимания. Я следую за потоком людей мимо комнаты с табличкой «Причастие», мимо видеоэкранов и пустого киоска, где раньше, когда тут был планетарий, наверное, торговали напитками или билетами. А затем попадаю в святилище.
Оно чудовищных размеров. В лучах множества прожекторов на высоте сотен футов танцуют пылинки под куполом синевато-черного свода, имитирующего ночное небо. Замысловатый узор, похожий на созвездия, видимо, тоже остался от планетария. Вместо прежнего искусственного газона вокруг простираются сотни квадратных метров бежевого ковра. Складные сиденья амфитеатра обиты темно-синей тканью. Высокий помост в центре устлан красным ковром, по бокам импровизированной сцены — экраны. Телевизионная камера на подъемном кране проносится у нас над головами. Создается впечатление, что идут последние приготовления к шоу. Я нахожу свободное место в середине верхней секции, ближе к проходу, и усаживаюсь.
Через несколько минут свет гаснет, и огромный зал взрывается аплодисментами. Зрители встают, по рядам проходят волны, все кричат: «Иисус жив!» и «Хвала Господу!». Оркестр играет драматическое вступление — аккомпанемент пульсирует в ритме сердца. На помост выходят семеро певцов в сценических костюмах и с беспроводными микрофонами в руках. Внезапно оркестр разражается бравурными аккордами, тяжелый ритм гулко отдается в груди. Музыка грохочет, как на рок-концерте, баскетбольном матче или ралли грузовиков. Начинается лазерное световое шоу. Яркие лучи зеленого и синего света проносятся по амфитеатру. Один из них скользит по моему лицу всего лишь долю секунды, однако и этого достаточно, чтобы я почувствовала резкий прилив адреналина: химическая реакция организма на поток мощного света. На память приходит строка из стихотворения Вордсворта: «Займется сердце…» Мне всегда было интересно, на что это похоже. Музыка оглушает, хотя религиозный гимн больше напоминает сентиментальную песню на титрах фильма о влюбленных подростках. На экранах стремительно сменяются изображения: искаженные лица семерых солистов, вспотевшие музыканты, закаты и рассветы, распускающиеся в ускоренной съемке цветы. Молодые люди мчатся на джипе по дюнам; красивая блондинка лежит у костра; чернокожий ребенок с пухлыми ножками бежит, спотыкаясь, к белой женщине, которая стоит на коленях с протянутыми руками; парусник скользит по гигантскому озеру, а над ним быстро летят облака.
Через несколько минут солисты расступаются — и в круг входит одинокая фигура, движущаяся к передней части сцены. Люди начинают размахивать руками, крики «Хвала Господу!» звучат все громче.
— Я здесь ради вас, — говорит человек. — И Господь тоже.
Я узнаю голос, который звучал в «Круге исцеления», но самого Чака Максвелла вижу впервые. Он напоминает популярного исполнителя песен в стиле кантри на хьюстонском празднике урожая или героя мыльной оперы. Экран показывает самые добрые голубые глаза, какие я когда-либо видела, окруженные сеточкой морщин.
— Я здесь, чтобы сказать вам: у Господа есть великие дела для вас, его детей! — вещает Максвелл под крики и аплодисменты. — И здесь вы по одной причине: чтобы славить его святое имя. Потому что ничто не происходит случайно в этой великой Вселенной, созданной Господом. Господь сильнее твоих бед. Воздай ему славу, и они уйдут!
— Аминь! — вопит кто-то за моей спиной.
Максвелл делает паузу, позволяя зрителям покричать, и улыбка топорщит его бороду. Затем он продолжает:
— Слушайте!
Еще одна драматическая пауза. Музыка нарастает, люди переминаются с ноги на ногу, раскачиваясь взад-вперед.
— Говори, Чак! — раздается чей-то голос.
— Скажу! Обязательно скажу! — восклицает проповедник. — Почему вы сегодня здесь, люди? Позвольте спросить, почему вы здесь?
Он протягивает микрофон в зал, а другую ладонь прикладывает к уху, как бы прислушиваясь, а зрители в один голос кричат:
— Потому что мы хотим счастья, Чак!
Он подносит микрофон обратно к бороде:
— Верно, вы здесь из-за этого. Но не бывает ни счастья, ни несчастья в этой вселенной, которую Господь создал для нас. Он любит каждого, мы все его избранники, и он уготовил нам такое, чего мы и представить не можем. И что бы ни дал нам Господь, — проповедник снова делает паузу, — оно того стоит!
Крики и аплодисменты раздаются снова, солисты проходят вперед, затягивая новый гимн, и скрывают Максвелла от моего взгляда. Мужчина, сидящий слева, хлопает меня по плечу и протягивает синее пластиковое ведерко, наполненное конвертами и наличными; на самом верху лежит хрустящая стодолларовая купюра. Я передаю ведерко служителю в конце прохода, который блаженно улыбается мне, хотя я ничего не положила.
— Вы, все вы, знайте: его благодать прольется на нас дождем, — доверительно говорит Максвелл, когда музыка стихает. — Я знаю, что вам страшно. Знаю, что у вас изнурительная работа, или больной ребенок, или коллекторы, донимающие вас просроченными счетами; я знаю, что ваш зять еще не пришел к Иисусу. Вы включаете новости, и вам кажется, что мир становится все темнее, все
