Мундо Кани мог уйти — или хотя бы шевельнуться?
Глава двадцатая. Ночь перед битвой — страхи
Шантеклер снова проснулся, была полночь и было черным-черно. Несколько раз Петух-Повелитель открывал и закрывал глаза, но не замечал никакой разницы: все одно, тьма царила кромешная. Этой ночью сквозь тучи не проник ни один заблудший лучик; и столь плотно, столь тяжело облепили они небеса, что Шантеклер спиной ощутил их тяжесть, и он застонал. Вся земля, а особенно этот круглый лагерь на лице ее, была заперта удушливой, неподвижной, абсолютной тьмой. И дверь была захлопнута.
Двигаться Шантеклеру не хотелось. Вокруг он ощущал невидимое присутствие животных; он не знал, как и куда ступить. Отовсюду доносились шорохи, вздохи, хрюканье, кашель, храп; то и дело слышались сонные крики, отдаваясь повсюду тревожным волнением; ноги и когти, рыла и пасти беспокойно ерзали по земле; спина к спине лежали животные — и для бдящего то был не проходимый и опасный лабиринт. Двигаться Шантеклеру не хотелось...
Но «не хотеть» — это одно, а «не ходить» — совсем другое слово.
— ...бежим! Сейчас или потом, нет никакой разницы. Лучше сейчас.
Шантеклер навострил уши. В ночи и всеобщем сонном беспокойстве он услышал произнесенные слова. Кто-то держал тайный совет хриплым отрывистым шепотом.
— ...видел его? Видел этого Кокатрисса или его?..
— Никогда не видел!.. Ни шкура, ни перья, ни клюв, ни клык, неизвестно, что это за...
— ...Берилл! О Шмяк, ее я видел!
Шмяк! Появилось имя. Итак, эти двое принадлежат к Безумному Дому Выдр. Шантеклер напрягал слух, но все же большая часть слов до него не доходила. Однако интонацию разговора он уловил прекрасно, и она ему совсем не понравилась.
— ...отвратителен! Совершенно неземной и неземным порожден... так сломать шею! Видано ли, Пек, такой удар...
— ...рана Крыса Эбенезера! Что это? Что это? Скрип, что же нам делать?
— Что до меня, я... местечко.
— Что ты! Но Шантеклер...
— Тихо, Шмяк! О чем ты думаешь? Здесь повсюду уши!
Затем Шмяк очень серьезно задал вопрос, который Шантеклер не расслышал вовсе, а Скрип долго отвечал ему. Было очевидно, что они вынашивают план, порожденный суеверным страхом двух выдр, и что Шмяк, хотя и не был уверен в правильности задуманного, несомненно заинтересован сохранить свою собственную шею.
Снова и снова Шантеклер слышал с ужасом произносимое имя Кокатрисса.
— ...не знаю, Шмяк! Что вы против него? Умирать, Шмяк? Зачем? Горстка мягкосердечных...
Один за другим до Шантеклера доносились новые голоса, присоединяющиеся к этому шепоту.
— ...прочь? Этой ночью? ...Ничего не видно, Скрип!
— ...защищать... нашу территорию.
— ...Но!..
— О, пусть Шантеклер себя охраняет!
— Кокатрисс! Кокатрисс! Кокатрисс!
Теперь зашевелились и те животные, что не участвовали в разговоре, — беспокойно задвигались, вскинули головы, наполнились непонятными предчувствиями, испугались. Бормотание выдр породило всеобщий стон, уши улавливали расходящуюся широкими кругами панику, сердца забились и ощетинились. Вот-вот животные вскочат — и что тогда? В этой чудовищной темени? В переполненном лагере? А завтра! Сейчас каждому существу необходим отдых. Более того, каждому здесь необходимо, чтобы завтра бок о бок с ним были другие...
Шантеклер сбросил с себя оцепенение и встал. Он боролся с желанием содрать по семь шкур с этих мерзких предателей, с этих вероломных выдр, а Скрипа разорвать на кусочки.
Но вместо этого он, не сходя с места, принялся кукарекать отбой, седьмой священный час дня. Невозмутимой, спокойной, сдержанной, мягкой нитью оплетал Петух-Повелитель своих животных. Он накрывал их привычным и удобным одеялом. Он возвещал свое присутствие. И он оттянул их от края пропасти. Он благословлял их так мягко, ничем не напоминая о завтрашней битве, но каждого называя по имени. Имена, одно за другим, с мольбой о мире для каждого — вот каким было его кукареканье этой особенной ночью.
Вскоре начала стихать тревога среди животных. Имена в устах Петуха-Повелителя преображали названных.
— Нимбус, — выкликал Шантеклер, — миром тебя благословляет Создатель.
И Олень Нимбус, уже трепещущий и трясущий головой, готовый вскочить и унестись куда глаза глядят, Нимбус услышал из уст Повелителя свое собственное имя и вновь пришел в чувство. Темнота уже не была такой темной. Он улегся воодушевленный — ведь кто же мог знать, что о нем знают и помнят?
— Пищуха,— прокукарекал Шантеклер следующему, и смотри! Нимбус еще более воодушевился, услышав новое имя; ибо Заяц Пищуха, увидеть которого он не мог, вдруг с ним объединился, стал частью его компании. Так и шло, имя за именем. Одиночество утонуло в приобщении: компания росла, будто зажигались огни. И Олень Нимбус погрузился в сон.
Так продолжалось. Все животные вновь доверились сну, и темный лагерь угомонился.
Но, продолжая этот замечательный призыв ко сну, Шантеклер медленно продвигался по лагерю прямо к Безумному Дому Выдр.
И когда он дошел до того места, то не перестал кукарекать, не сбился с ритма, но как бы случайно ступил на спину Выдры Скрипа и остался стоять на ней, кукарекая и погружая когти в мех Выдры.
Скрип захрюкал. Петух-Повелитель вцепился еще сильнее.
Скрип жалобно завыл. Петух тисками сжал зверька, распростер крылья, сделал три огромных взмаха и швырнул Выдру прямо в гущу хорьков. У Скрипа не было сомнений относительно причины наказания, хотя ни слова не было сказано ему. И когда Шантеклер наконец взлетел на окружавшую лагерь стену, он воскликнул:
— Скрип! Благословение Создателя на тебе — даже на тебе, Выдра!
И Выдра решил отказаться от своих намерений, и в конце концов он тоже заснул.
_______
Надлежало прокукарекать тысячи имен. Это хорошо. Ночь была очень длинная, и Шантеклер нуждался в этих именах, ибо сегодняшнему призыву ко сну следовало звучать всю ночь. Петух-Повелитель шагал по стене, кукарекая — мягко успокаивая сон животных. Но самого Шантеклера одолевала мрачная тревога о слабости его армии. Вот почему он не переставал кукарекать. Заговор выдр насторожил его. Моментальное смятение в лагере, их готовность все бросить и бежать стали для него откровением. Их страх перед врагом стал его страхом за них, и для него враг тоже стал еще ужаснее. А потому кукареканье его было необходимой ложью. Оно было миром, взывающим к устрашенным. Но устрашен был и сам возвещающий мир.
То была долгая, долгая ночь перед битвой. То был измученный призыв к покою.
За всю ночь лишь однажды прервался ритм его небывалого кукареканья. Ближе к утру.
Началом тому был смех.
Высоко в невидимом небе, прямо над собой, Шантеклер вдруг услышал злорадный, пронзительный смех — такой
