ног, — шутливо сказал он своему напарнику в конце смены.
А напарник только посоветовал:
— Эх, Павло, и чего ты туда кинулся — не могу уразуметь. Работали б мы тут помалу с тобой…
Притыкин хотел что-то ответить, но промолчал. А потом, уже стоя под горячим, напористым дождем струй, отфыркиваясь и смывая с распаренного тела мыльную пену, Притыкин мысленно спросил самого себя: «А на самом деле: чего кинулся туда? Поманил добрый начальник… Цех новенький! А он вон какой громадный, работенки будет там — ой-ей! С этим же Лехой…» И в бодрое настроение Притыкина на миг закралось не то что сомнение в себе, а странное, смутно-тревожное чувство чего-то нехорошего; чувство же это возникло оттого, что он сейчас лишь осознал, что поспешил перейти в новый цех не по каким-то важным причинам, а просто польстило особое внимание Мотовилова к нему, Притыкину, и ему почему-то захотелось потрафить начальнику. И это-то более всего было неприятно сейчас Притыкину. Когда начинаешь кому-то угождать, хотя бы и из самых дружеских чувств и добрых намерений, то недалеко до того, чтоб и подхалимничать… И ох как не по себе стало Притыкину от этой мысли!
Но пока он стоял в раздевалке, обтирался мохнатым полотенцем, одевался и разговаривал со знакомыми формовщиками, бодрое настроение мало-помалу возвращалось к нему, и из душевой он вышел с тем особенным ощущением необычной легкости в себе, какое бывает только после великолепной бани. А как только, выйдя из ворот цеха, он глянул на предвечернее солнце, низко стоявшее над заводскими корпусами, вдохнул весенний воздух, пахнущий угольным дымом и древесным соком, то и вовсе почувствовал себя счастливым человеком. Да и было бы из-за чего тревожиться с таким начальником, как Мотовилов! Два года они работали в одном цехе, жили душа в душу, так что и теперь хуже не будет.
Так шагал Притыкин по оживленной улице своего родного города, радовался этому людскому движению, весеннему чудесному вечеру и мечтал о том, как он проведет сегодня вечер в кругу своих домочадцев.
Дома же он был приятно удивлен, когда увидел свою румянощекую толстушку-жену нарядно одетой. Она была в светлой нейлоновой кофточке, черной юбке и темно-красных туфлях на низком, прочном каблуке.
— Фу-ты, ну-ты, что за случай? — удивленно глядел он на улыбающуюся жену.
Она стояла посреди комнаты, вся освещенная солнцем, и от этого показалась Притыкину такой свежей и красивой, будто и не была его женою пятнадцать лет, а только-только вот собралась ехать с ним в загс.
— Остановка теперь за тобой, — сказала она. — Я взяла билеты на концерт.
— Какой такой концерт?
— Муслима Магомаева.
— Этого надо сходить послушать. — Притыкина обрадовало, что жена проявила такую расторопность.
— Переодевайся. Я сейчас поглажу твою белую рубашку.
— Ну, раз такая команда поступила, надо выполнять, — усмехнулся Притыкин и пошел в другую комнату.
Тут, за письменным столом, сидел сын-подросток с челкой на лбу и бормотал что-то. Переодеваясь, Притыкин заглянул через плечо сына в книгу.
— Зубришь?
— Не зубрю, а читаю.
— Ну-ка, дай глянуть, что ты там вычитал?
— Пап, да не мешай ты.
— Я гляну только. Чего ломаешься?
Притыкин взял из рук сына книгу стихов Лермонтова, полистал страницы, в одном месте вслух прочел:
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
— Гм, с души как бремя скатится, — повторил Притыкин, призадумавшись на миг. — Однако, как сказано метко… — Он отдал книжку сыну и строго спросил: — А уроки ты выучил?
— Давно уже.
— А Коля где?
— С ребятами в хоккей играет.
— Хоккеисты мне тоже… — проворчал Притыкин. — На катке уж лед пополам с грязью, а они туда же, за клюшки…
Притыкин подошел к жене, поглядел, как она ловко двигает утюгом по рубашке, потом сел в кресло и почему-то опять вспомнил: «С души как бремя скатится, сомненье далеко… А дальше-то как? Ага! — Верится и плачется, и так легко, легко…» Он вдруг подумал о сыновьях, они — близнецы, оба похожи на мать, а какие же они разные: вот этот, Алик, книгочий, стишки в школьную газету пишет, тихоня, а Коля — сорвиголова, бредит спортом, брошюрки про космос читает…
— Что призадумался? — спросила жена, мельком глянув на него.
Он хотел было сказать что-то о сыновьях, но сказал другое:
— Да вот, мать, новость у меня случилась небольшая…
При сыновьях он привык величать ее этим простым и таким большим словом — мать, и ей даже нравилось, что он так называет ее.
— Новость? — переспросила она.
— Ничего, конечно, особенного, а только завтра я работаю уже в новом цехе, у Мотовилова.
— С чего это тебя туда перевели? — удивилась она и поглядела на него серо-синими глазами, и хотя она спрашивала удивленно, но лицо ее по-прежнему светилось радостью от предстоящей поездки на концерт.
Притыкина слегка укололо это слово «перевели», и он, трудно вздохнув, признался:
— Не перевели. Мотовилов упросил, ну и… как-то не мог отказать моему старому начальнику.
— И оклад, и разряд тот же? — полюбопытствовала жена.
— Все так же, только цех побольше старого.
— Надевай. — Она поднесла мужу в вытянутых руках выутюженную рубашку.
Он бережно надел еще теплую рубашку и начал застегивать пуговицы. Жена, помогая ему, неожиданно сказала:
— Цех больше — так и работы прибавится, а зарплата та же самая… Вот новость!
Притыкин вдруг рассердился:
— Зарплата, зарплата… Попросил человек, так что я? Откажу, да?
— Ух какой! Я ж только так, к слову… Тебе работать…
Помолчав, он подумал: «А она правду говорит… Видно, поспешил я зря… Ну, перевели б приказом — другой разговор, а то сам, с заявлением…» И как там, на заводе, стоя под горячим душем, он опять ощутил то же самое смутно-тревожное чувство чего-то нехорошего во всей этой скороспешности своего перехода в новый цех.
Минула неделя, началась вторая половина апреля, и погода переменилась к худшему. Сырой промозглый туман стоял над городом, а иногда задувал холодный ветер, небо заволакивали тучи, и целыми сутками сыпали мелкие нудные дожди. Улицы, дома, деревья, заводские корпуса приобрели унылый, тягостный вид, а небо, казалось, прогнило и заставляло думать, что никогда уж не настанет радующая теплынь солнечных дней. А меж тем предпраздничное настроение чувствовалось по всей жизни города, и особенно — на заводах и стройках. Кому же не хочется встретить большой рабочий праздник трудовой победой!
О том же думал в эти горячие будни и Евгений Викторович Мотовилов. Думал, улаживал цеховые неполадки и вообще жил единственной заботой: дать предмайский план! А дела в цехе шли неплохо. Это заметно было
