— Родом с Черниговщины, это на Украине. Воинская часть номер 2626, младший сержант.
— Украина… Знаю, я там бывал… Скажи мне — вчера мы окружили и уничтожили ваш отряд, который бесчинствовал в Дехикалоне[32]— из всех ты один остался живой. А пощадил я тебя только по одной причине — хотел узнать, каким чарсом вы напичкали себя, что совсем не боялись смерти, шли в полный рост на пулемет, и даже ранение не могло вывести вас из строя, а только смерть?
— Никакого чарса мы не принимали…
— Я не говорю, что именно чарс, — меня интересует, что именно вы принимали! Я участвовал не в одном бою, видел окумаренных от дури, но это было не то — с таким, как вчера, чтобы все были как один — не встречался.
— Не знаю…
— Не хочешь говорить, а зря. Мы не звери, какими нас представляют наши командиры. Вот смотри — рядом со мной стоит Азизулла, а не так давно его звали Борис. Как и ты, попал ко мне в плен, немного побыл здесь, осмотрелся, принял ислам, и теперь он мой телохранитель. Я ему доверяю. Но бывает другое — двое его товарищей пытались бежать, и они умерли. Нурулла перерезал каждому горло. Чирк — и готово. — Он рассмеялся. — Но мы не звери — редко делаем «красный тюльпан» — это все пуштуны, а мы таджики. Ты, наверное, не знаешь, но Афганистан многонациональная страна, и афганец афганцу рознь.
— Знаю. Рассказывали в «учебке».
— Очень хорошо. А теперь ты мне все расскажешь, у тебя иного выхода нет. Вижу, побледнел — правильно, что испугался. Мои люди умеют заставить говорить, есть много способов — пропустить электроток от «динамо» через гениталии или, например, разбить молотком твои яички и многое другое. Но я человек цивилизованный, врач, хотя так и не доучился до конца, поэтому ты попробуешь «эликсир правды» — гуманитарную помощь американцев. Ощущение тоже не из приятных… Но прежде возьмем твою кровь на анализ, отошлем в лабораторию, чтобы определить, чем ты напичкан. — Он подал знак, и двое охранников усадили Антона на пол и заставили обнажить руки. Абдулла довольно рассмеялся, заметив у Антона на вене левой руки следы от множества инъекций.
В комнату вошел смуглый человек с медицинским чемоданчиком и вначале взял кровь из вены, а затем сделал укол, и вскоре Антон впал в беспамятство, превратившееся в море боли…
Пришел в себя все в той же яме, но теперь здесь лежали какие-то тряпки, из которых он соорудил себе ложе и укутался подобием одеяла. Все тело болело, как будто по нему промаршировало стадо слонов. Это еще можно было терпеть, но не головную боль, когда казалось, что невидимые обручи так сжимают череп, что глаза готовы вылезти из орбит, и преследовало навязчивое желание биться головой о стенку ямы, чтобы снять боль. Биться Антон не стал, а вот лбом прижимался к ледяной стене, и боль потихоньку утихала, но не надолго. Лишь наступившая ночь избавила его от головной боли, обрекая на мучения из-за холода.
«Еще одну ночь здесь я не выдержу», — сделал вывод Антон, дрожа от холода, пытаясь прыжками на месте и приседаниями немного согреться.
Но он оказался не прав — он выдержал и следующую ночь, и много других ночей. Днем его выводили из ямы и заставляли что-то делать по хозяйству, поручая самую грязную работу. Кормили два раза в день простой пищей: лепешки, луковицы, иногда давали немного творога — слегка сладковатого, совсем не похожего на тот, который ел дома. Больше его к Абдулле не водили. Нурулла, его постоянный конвоир, говорил на ломаном русском и иногда развлекался разговорами с пленником. Как-то он проговорился, сообщил, какова его будущая участь: зимой его отправят в Пакистан, в лагеря.
Это был совсем небольшой кишлак — здесь жило всего десятка три семей, — и назывался он Санкхона[33]. Все жители беспрекословно подчинялись Абдулле. Кроме Антона у него других пленников не было. То, что плен, — это то же рабство, Антон знал из книг, но насколько оно ужасное, осознал, только оказавшись здесь.
Вскоре Антону пришлось усвоить правила поведения, навязанные афганцами: нельзя выказывать недовольство, так как за это могли избить, нельзя попросить что-либо для себя, так как за это могли избить, нельзя плохо работать, так как за это могли избить, нельзя «не так посмотреть», за это тоже могли избить. Поэтому приходилось ходить, опустив голову. Если он так себя вел, ничем не проявляя собственное «я», к нему относились с безразличием, как к вещи, которая не нужна, но и не мешает. Он понимал, что от «вещи», которая мешает, они, не задумываясь, избавятся по-своему — чирк ножиком по горлу, и все. А ему хотелось жить, оказаться на воле, и поэтому он терпел все, выжидая СЛУЧАЙ, который обязательно должен был представиться и который нельзя будет упустить.
Дни были похожи, как близнецы, ничем не отличались друг от друга, и вскоре Антон с ужасом понял, что потерял счет времени, не знает, какой сегодня день. Мечты о побеге, которые одолевали его в первые дни неволи, казались все иллюзорнее. Он словно разделился на два вечно спорящих человека: один очень убедительно доказывал, что надежды на удачный побег нет, — он не знает, где находится, куда надо идти, не сориентируется на местности — кругом одни горы, и, главное, ему надо выжить, а для этого он должен смириться. Другой человек в нем без всяких обоснований требовал, чтобы он не терял надежды, внушал уверенность, утверждая, что раз он один уцелел в последнем бою, значит, получил Знак от судьбы на удачу, надо лишь дождаться подходящего момента.
Мысль о путешествии в далекий Пакистан его пугала, а информация о неудавшемся восстании советских военнопленных в пакистанской тюрьме доказывала, что там тоже ничего хорошего его не ожидает.
Скудная пища вызывала у него постоянное ощущение голода. И, кроме того, у него появилось навязчивое, мучительное желание съесть что-нибудь сладенькое и поспать на чистых, хрустящих от крахмала простынях, какие стелила ему дома мать.
Каждое утро, когда его выпускали из ямы, и вечером, при возвращении туда, он видел громадного волка, мечущегося на короткой цепи, глядящего на мир злобно, ненавидяще. Волк был таким же пленником, как и он, но зверь не смирился со своей участью. Правда, он с каждым днем все больше слабел в неволе. Перед волком лежали в изобилии кости с остатками мяса, а он потихоньку умирал.
В то утро охранник Антона, низкорослый Нурулла с густыми волосами и бородой, с «Калашниковым» на плече, оказался на удивление разговорчивым.
— Смотри — гург! — сказал он с акцентом, показывая на лежащего обессиленного волка, у которого были закрыты глаза. — Волк не хочет быть собакой, даже за ежедневно получаемые кости. Он умрет, но не станет собакой! Так и мы, волки, умрем, но не станем собаками у вас, русов. А ты — собака! И твой удел — собачий! А мы — волки!
Он приблизился к лежащему волку. Тот, казалось, был полумертвым, но в следующее мгновение внезапно ожил и вцепился в ногу Нурулле. Антон увидел, как из-под зубов волка брызнула струя крови, понял, что задета вена. Ужасная боль вызвала у афганца шоковое состояние, он упал на землю и, что-то выкрикивая, попытался ослабить хватку волка и освободить ногу. Автомат соскочил с его плеча. Волк мгновенно переключился на его правую руку, и Антон услышал, как хрустнули пальцы в пасти зверя. Нурулла попытался левой рукой дотянуться до автомата, но волк навалился на него всем телом, подмял под себя, стараясь добраться до горла. Антон увидел застывшие от ужаса глаза Нуруллы, молящие о помощи, но не сдвинулся с места, продолжая наблюдать за схваткой. Лишь когда у афганца задергались ноги в предсмертных судорогах, бросился бежать прочь. Он не знал, где находится, куда надо бежать, просто рванулся наобум, надеясь на удачу.
