вышел мой генерал. Он вроде такой шмындрик, то есть, задохлик, и тихий, как море в штиль, но тут он имел лицо всё в пене, как скаковая лошадь. И сказал, шо здесь не баня: нет ни голых, ни дурных. И шоб твой босяк убрал мнение со своего лица. Потому что если он еще раз поднимет что-то тяжелее доллара не только на меня, но и на тебя, так ему помешают впечатляться от жизни. И он побежит так быстро, шо догонит свой инфаркт прямо в могилке на самом дальнем кладбище, потому шо на приличном его таки не похоронят. Так шо можешь не волноваться! Он тебя больше не тронет. Но я тебя очень прошу, шкильда, переезжай ко мне!
— Спасибо, Соломоновна! Что бы я без тебя делала! — я заплакала.
— Ой, не надо мне портить нервы, я тебя прошу! Их есть кому испортить, — она заплакала, открыла коробку шоколадных конфет и съела сразу две штуки. — Нет, ты видела? Мой шмындрик мне носит конфеты. Я ему говорю: «Ты же потом сам будешь возмущаться, шо я располнела. Не надо шоколада. Дари бриллианты, я буду сверкать!»
Я засмеялась сквозь слезы.
— Так, шкильда, я смотрю, шо ты в хороших условиях. Но у меня будет лучше. Поэтому хватай в зубы шматес, то есть, вещи, ребенка наперевес и греми костями в сторону моего дома. Потому шо я не имею покоя! Шестая конфета уже не лезет в рот! Поимей совесть! Я же так умру посреди полного здоровья!
— Я должна это все обдумать. Спасибо тебе, Виолочка! — я закрыла телефон и заплакала.
Почему всем всегда плохо рядом со мной? Соломоновне, Сереже. Что со мной не так?
Платон
Свет по капле уходил из Нади. Она сидела в кухне, согнувшись, держала в руке телефон и смотрела в погасший экран. В глазах стояли слезы. За спиной печально свернулись поблекшие от слез серебряные крылья, покрытые снегом. Платону вдруг захотелось прикоснуться к ним рукой. Снег — это замерзшие слезы. Его легко растопить, если прижать ее сейчас к себе, обнять и поцеловать. Тихо, нежно, осторожно, в уголок рта. Он наклонился к ней и вытянул руку. Она почувствовала его дыхание за спиной и обернулась. Платон поспешно спрятал руку за спину.
— Что случилось, Надя? Поделитесь со мной.
— Ничего нового, — печально усмехнулась она и зябко передёрнула плечами. — Спасибо вам за телефон. Если не возражаете, пойду спать. Можно мне лечь в спальне с Сережей?
— Конечно! Вы можете делать все, что захочется. Считайте, что это ваш дом.
Она встала, молча дошла до двери в кухню, но повернулась и подошла к Платону.
— Я вас так и не поблагодарила за помощь.
— Не нужно, Надя. Поверьте: ничего я не сделал.
— Нет, — горячо возразила она. — Вы даже сами не понимаете, насколько много сделали и как помогли! — она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
Крылья за ее спиной дрогнули и … нет, не раскрылись, но чуть приподнялись. Снег, мягко шурша, осыпался на пол, превращаясь в лужицы воды. Надя повернулась и вышла из кухни, ступая прямо в лужицы, не замечая их. Платон улыбнулся и вышел из кухни вслед за ней, осторожно обходя существующий только в его воображении талый снег.
Платон зашел в мастерскую и зажег свет. Сел в кресло и начал делать наброски. Первый, второй, третий, четвёртый — нет, не то. Образ Нади ускользал от него. Платон яростно скомкал пятый набросок и швырнул его на пол. Плотный лист, не до конца сжатый, развернулся. Нарисованная карандашом Надя серьёзно и печально посмотрела на Платона.
Сходство почти фотографическое. Но суть ускользает. Потому что свет медленно выходит из нее по капле. Причина только в одном: ее неандерталец-муж. Этот гопник уничтожил свет. Скомкал его грязными руками. Так как привык уничтожать все прекрасное, к чему прикасается. Кроме Адель. Почему? Если этот жлоб ее не уничтожил его бывшую жену, может быть, она и не была прекрасной с самого начала?
Но Надя другая. Платон не мог понять, как она выжила вообще рядом с этим бычарой? Как смогла сохранить свет? И как могла верить этому животному? Неужели она не видит, насколько он мерзок? Или в ней столько света, что хватает на них двоих?
Платон скомкал очередной набросок. Она здесь, в его доме. И если сейчас попросить ее попозировать, то, возможно, ему бы удалось ухватить эту ускользающую красоту. Нет, нельзя ее будить. Она так устала!
Хрупкая, маленькая, худенькая — она пытается держать удар. Сама не понимает, сколько в ней внутренней силы. Такой стойкий оловянный солдатик, который продолжает бороться, даже стоя на одной ноге, объятый пламенем. Платон прикоснулся к щеке, на которой еще теплел след от ее губ. Вот так всегда с феями: они уже умчались, а волшебство еще остается.
Внезапно за спиной скрипнула дверь. От неожиданности Платон выронил альбом и обернулся. На пороге стояла Надя. Босиком и в его белой рубашке, надетой на голое тело.
— Извините, я без спроса взяла вашу рубашку со стула в спальне.
— Правильно сделали. Виноват: не подумал, что вам не в чем спать.
— У меня есть немного вещей в сумке, но пижаму забыла. Я потом постираю.
— Не нужно, — улыбнулся он. — Буду носить ее, как знак отличия. Ведь платка у вас нет.
— Платка? — не поняла она.
— Ну да, — пожал плечами он. — Знаете, рыцари за подвиги в честь прекрасной дамы получали от нее платок. Прикрепляли его к поясу и очень гордились. У меня вместо платка будет рубашка, которую вы носили.
— Разве я прекрасная дама? — тихо и очень серьёзно спросила она.
— Вы лучше, — так же серьезно ответил Платон. — Вы — принцесса, заточенная злым драконом в высокой башне.
Надя подошла к окну, задумчиво провела рукой по стеклу. Платон встал, подошёл к ней и замер позади. Ее макушка была прямо у его губ. Он закрыл глаза и вдохнул запах ее волос. Надя обернулась, услышав его вздох, и растерялась. В ее глазах мелькнул испуг.
Платон понял, что поспешил. Идиот! Она сейчас подумает, что он требует плату за помощь. Вот дебил! Ты ведь знаешь, что с ней все по-другому. Что с ней так нельзя. И все равно позабыл об осторожности. Испуг в ее глаза сменился покорностью. Она ждала, когда он начнет брать с нее плату за помощь, гостеприимство и участие в ее жизни. Платон ясно прочитал на ее лице, что она готова к этому. Еще бы! Одна, с больным ребёнком, который тянется
