она переметнулась на экономику — раскусила, что нынче модно это: экономическая учеба, экономическое образование, что нынче экономисты в почете. Модно-то модно, и многие женщины просто мечтают быть экономистами, но редко кто из замужних женщин учится, а кончают и того реже. А Валентина взялась и закончила.
Ну о том, как у ней дальше судьба сложилась, как она, уже на четвертом курсе, перешла в плановый отдел, по специальности, как на арбитражных делах работала, — это уже многие помнят, это уже дела не столь далеких дней, как говорится.
Но вот что интересно: как она себе дорогу пробивает и какие силы заставляют ее делать это! Меня эти факты на рассуждения наводят. Без отца она выросла. Говорит это о чем-нибудь или не говорит? Однажды, когда она еще у меня работала, к ней зашла мать — не помню зачем, забыл. Валентины как раз не было на месте, так она подошла и заговорила со мной. И хоть малограмотная женщина, а видно, что такая тертая жизнью, самостоятельная, даром что в клетчатом платочке, — и со мной на «ты». Слишком женщины самостоятельными становятся.
Помню, когда я пришел работать в наш трест, начальниками отделов одни мужики были. А теперь Валентина уже четвертый начальник отдела — женщина. Куда идем? Что дальше-то будет, если такие темпы сохранятся?
К чему я это все? Да как раз сегодня на планерке у управляющего разговор зашел об экономике, об убытках и прибылях. Сама она, Валентина, и завела его. Для меня это скучная тема, я даже, признаться, задремал маленько. Слышу, говорит: «Сделали мы предварительный анализ, и получилось, что ряд подразделений и служб приносит тресту убыток». И мое конструкторское бюро в том числе называет. Надо, мол, работу этих служб обсудить и преобразовать. Я конечно же не выдержал: «Конструкторское дело, — говорю, — это дело творческое, как же его можно на деньги измерять? Если вам это непонятно, не надо нос совать!» В общем, попытался сразу на место ее поставить. А она мне: «Это дома вечерком можно творчеством позаниматься безотносительно к экономике, а на производстве ваше творчество оплачивается и потому должно давать отдачу в рублях!» Я говорю: «Зуб на меня имеете? Старое вспомнили? Нехорошо, Валентина Андревна». — «Если что и вспомнила, — отвечает она, — так только то, что вы в вашем бюро спите много». Ну, это уж слишком! Григорий Семенович, ее предшественник, никогда бы себе такого не позволил — мягкий, интеллигентный человек был. «Выскочка — выскочка и есть», — тихо сказал я, но чтоб слышно было. Тут управляющий как гаркнет на меня: «Критику принимать надо, а не грызней заниматься! Лучше подумайте хорошенько над предложениями планового отдела. Вот работу вашего бюро мы и обсудим в ближайшее время!»
Да-а, раз на язык попался, они теперь меня заклюют. Жалко, до пенсии всего шесть лет осталось. Нет, надо, пока не поздно, пока не дошло, в самом деле, до анализов и преобразований, заявленьице писать да искать какую-нибудь тихую организацию. И не высовываться, не высовываться до самой-самой пенсии.
АРТИСТ
Рассказ
Хорошо владея искусством мимики, он придал своему лицу выражение равнодушия и усталости, к спокойному взгляду добавил властности и снисхождения, пока немного вяло и расслабленно проходил по узкому коридорчику проходной с распахнутыми в обе стороны дверями под зорким, внимательным взглядом охранницы в берете и черной гимнастерке, пьющей чай с блюдечка за зеленым барьером и явно претендующей на знание психологии людей и умение определять их с первого взгляда.
Он знал уже, что сквозь эту проходную можно проникнуть и без пропуска, что охрана тщательно проверяет только выходящие машины, что, если и остановят, можно просто-напросто оставить паспорт и пройти, но он вступил в игру, он молча условился с охранницей, что он деловой человек, и если бы она его остановила и потребовала пропуск, а он не смог бы его предъявить, то она заподозрила бы его чуть ли не в шпионаже, и уж дудки тогда ему пройти — только через ее труп или если начальство разрешит.
Никогда в жизни он не бывал ни на проходных, ни на заводах и потому чувствовал некую робость и даже страх. Эта робость в нем смешивалась с робостью другого рода: он казался себе сейчас бездельником, идущим мешать серьезным, занятым своими делами людям. И ничего не мог с собой поделать.
Еще перед проходной кто-то за ним все время шел, громко и четко, почти по-военному стуча каблуками. Краем глаза, не оглядываясь, он заметил: это женщина, приземистая и с кошелкой в руке. Но женщина и сухой преследующий стук существовали в его сознании раздельно. Он повернул к проходной, она свернула за ним, и ему показалось, что ей от него чего-то нужно. Проходную он миновал, услыхал за спиной, как охранница остановила женщину, и даже возликовал: ага, вот тебе, чтоб не пугала честных людей! Но уже на территории завода стук опять начал его преследовать. «Наваждение», — мелькнуло в его сознании, и, когда стук каблуков стал невыносимо близким, а чужое дыхание, уже слышимое, замерло — она, наверное, открыла рот, сейчас спросит что-то, и тогда откроется, что он здесь чужой, — он не выдержал: обернулся и беззвучно выдохнул в лицо испуганно попятившейся от него женщине: «Я из другой организации! Я ничего здесь не знаю!» Разрядившись таким образом, он повернулся и пошел дальше, повторяя про себя заклинания для собственного успокоения: «Спокойно, спокойно. Хоть ты и Юлий, но не Цезарь. Слишком серьезно — играй, играй!» А ритм каблуков, до этого властный и даже насмешливый, сбившись, потек в сторону, в сторону и постепенно затих за углом здания. И ему открылось все сразу: штабеля бревен, досок, кучи щепы и белых, как снег на солнце, опилок и на их фоне красные кирпичные цеха и металлические конструкции эстакад, башен и труб, бьющий в ноздри крепкий скипидарный запах и запахи масляной краски, бензина и креозота, потом — шум от движения и трения древесины и железа; и только потом уж — движущиеся среди всего этого люди.
Он наконец остановил прохожего в спецовке — тот нес под мышкой шестерню — и спросил, как пройти туда, где есть токарные станки. Прохожий показал. Он пошел, куда показали, и вошел в распахнутые ворота. В помещении стояли станки. Он подошел к одному из рабочих,
