Боровиковским на моей даче.
Но идиллия в Никольском закончилась довольно быстро.
На Львовых посыпались одни несчастья за другими. Во вновь отстроенном доме в Никольском умерла Прасковья Фёдоровна, любимая матушка Николая. После рождения младшей дочери Прасковьи тяжело занемогла Мария Алексеевна: у неё случилась родильная горячка в самой тяжёлой форме. Она потеряла память, никого не узнавала и долгие месяцы находилась в нервно-психическом расстройстве. Как переживал при этом Николай, я даже описать вам не могу. В тот же период он каким-то образом сломал правую руку и самостоятельно даже одеться не мог. Именно в это тяжёлое время у него впервые начали болеть глаза, что лишило его возможности читать, что для Николая было сильнее всякой казни. На него было очень тяжело смотреть — за один год он состарился на десять лет. Как только полегчало Марии Алексеевне, супруги выехали в Никольское, а там снова наступило ухудшение. Кое-как справились с этими напастями. Мы с Наташей приезжали к ним однажды, совсем ненадолго, только чтобы проведать друзей, но не докучать им, не утомлять своим присутствием. Тем не менее на душе немного полегчало после этой встречи — Львовы понемногу поправлялись душевно и физически.
В 1796 году почила в бозе Великая Екатерина, и Петербург замер в тревожном ожидании. Да что там Петербург — вся России замерла и притихла. Говорили, что в Зимнем дворце сразу всё переменилось: шелест шёлковых платьев сменился звяканьем ботфорт. Но, по истечению времени, я своим обывательским умишком, а более того по словам Николая, понял: при всех своих парадоксах, капризах и выходках, император Павел не был маньяком, как его пытались представить заговорщики. Он был высокообразованным человеком, понимал толк в искусстве, обладал чувством прекрасного. Едва вступив на престол, новый император, то ли по интуиции, то ли по искреннему расположению, сразу стал выделять Львова. Когда задумал он небывалый публичный спектакль с перезахоронением и коронованием трупа батюшки своего императора Петра 111, то направил в Москву именно Николая, который должен был доставить в Петербург древние царские регалии для коронации, никогда прежде не покидавшие Кремля. Львов выполнил распоряжение государя безукоризненно и, после окончания церемонии, отвёз эти царские сокровища обратно в Москву в Успенский собор. Я даже представить не могу, каким образом мой друг сумел заинтересовать нового императора идеей изобретённого им землебитного строительства! Первые дома из земли он построил в своем Никольском, и был необыкновенно счастлив тем, что они получились! Вслед за ними поручено было ему возвести в Павловске так называемую «опытную избу», которая тоже вышла удачной и произвела впечатление на всю царскую фамилию. Николай со смехом рассказывал мне, как по нескольку раз в день Великие князья и Великие княгини приходили её лицезреть, удивляясь быстроте постройки, твёрдости и гладкости её стен. И, наконец, получил Львов от императора задание, о котором мечтал: построить по данной методе Приоратский дворец в Гатчине. Дворец этот скоро прославил своего создателя далеко за пределами России. Император Павел совершенно убедился в достоинствах нового строительного материала и, к великому счастью архитектора, поддержал его идею по распространению землебитного строительства по всему государству Российскому. Как я уже не раз писал, что сужу обо всём только по рассказам Николая, но всё-таки, даже я, наконец, понял, что такое землебитная технология, когда слои спрессованного суглинка пропитываются известковым раствором.
— Земля, — втолковывал мне- невежде, Николай, — самый дешевый, огнестойкий и прочный строительный материал.
Львов мечтал вытеснить из России землебитным строительством деревянное. Если эта идея могла бы осуществится, не было бы теперь тех страшных пожаров, которые пожирают целые сёла, и при том сохранялись бы наши дремучие леса. Николай сумел убедить императора и в необходимости создания специальной строительной школы, которая готовила бы мастеров землебитного строения. Личным указом Павла I летом 1797года первая школа была открыта сначала в Никольском, позднее вторая — под Москвой. Директором, конечно, был назначен Николай Львов. Он оказался прекрасным учителем: эти школы за шесть лет своего существования выпустили восемьсот прекрасных мастеров строительного дела, выученных из малограмотных до того мужиков.
Но далее больше: почти двадцать лет короткой жизни своей потратил мой друг на внедрение в косные умы своих соотечественников мысли о выгоде замены дорогого английского угля дешёвым отечественным углем. Всё было тщетно. Но императора Павла ему удалось убедить — был подписан и такой Указ «О разрабатывании и введение во всеобщее употребление каменного угля». Главным директором угольных приисков был назначен Николай Львов.
Но здоровье его всё больше вызывало у нас, его друзей, опасение. В 1798 году к нему вернулась всё та же тяжёлая болезнь глаз. «Я с утра до ночи учу мужиков из пыли строить палаты… — С горечью писал он мне из Никольского. — А пыль и солнце дурные окулисты…»
Пока у него был могущественный покровитель Безбородко, к которому благоволил император, и личное расположение Павла, Николай держался изо всех сил и продолжал неистово работать. Но в 1799 году Безбородко умер, это выбило его из колеи окончательно. Несчастья и неприятности посыпались на него со всех сторон.
Где-то в самом начале 1800-х годов последовал следующий удар: на Львова было заведено дело о чрезмерных расходах на землебитные постройки. Его обвинили в том, что он силами учащихся Школы обустраивает своё имение. Было принято решение о закрытии якобы бесполезных Школ землебитного строительства. Нервы нашего Леонардо сдали окончательно — он тяжело заболел. Чем именно он болел ни один врачеватель определить не мог. Это было что-то ужасное. Николай то терял сознание, то приходил в себя и даже начинал диктовать какие-то письма, но, пытаясь писать сам, путал иностранные языки в одном предложении… И снова никого не узнавал, даже своих детей, часто бредил. Это состояние продолжалось бесконечно долго — он болел десять месяцев, умирая почти ежедневно. Мы с Наташей с тревогой ждали известий из Никольского. Наконец, мы получили письмецо от нашего друга, которое он надиктовал жене: «. «Сегодня только мог я выслушать и уразуметь три ваших последних письма ко мне, умиравшему… Я движусь, как тень, которую водит чужая сила. Я часто не помню еще места, в которое меня привезли, не знаю дома, в котором живу… Силы мои душевные и телесные истощились, как я диктую, так и хожу, когда двое водят. Тем не менее, я должен буду по делам своим везти кости мои в Петербург, как скоро в состояние приду недвижим лечь в возок». Внизу была приписка от Марии Алексеевны: «Больному моему, слава богу, милые мои, становится лучше, он уже сам начал ходить,
