— Блин, отец, никакого Криса Бонингтона не хватит, чтобы объяснить всю эту херню!
— Был бы весьма обязан, если бы ты впредь воздерживался от подобных выражений.
— Но ты-то сам их используешь! Сколько себя помню.
— Привилегия старшинства, Мартин. Протокол.
— Слушаюсь, кэп.
Я был разочарован и разозлен. Да и он, наверное, это понимал. Отец вскинул глаза в сторону официанта. Как обычно, хватило легкого движения бровей, чтобы, несмотря на ресторанную суету и шум, ему тут же принесли счет.
— Отец, я заплачу.
Он похлопал меня по руке:
— Не говори глупостей.
Мне понравилось это прикосновение. Такие вещи происходили крайне редко. Мой гнев потихоньку рассеивался. Неожиданная ласка со стороны отца заставит уйти всю горечь, которую я испытывал. Вернее, заставила бы, если бы я это позволил. Опасность казалась слишком реальной, а ее признаки — слишком рельефными.
— Завтра, Мартин, — сказал он и сжал мою ладонь. — Завтра я посвящу тебя в один постыдный секрет. Надеюсь, что после этого твои страхи улягутся.
Я заехал за ним в девять утра. Никакого ветерка, а небо, если не считать перекрещенных инверсионных следов от самолетов, было чисто-голубым. Прекрасная вертолетная погода. Стало быть, куда бы мы ни направлялись сегодня, отец испытывал необходимость в моем присутствии. Его настроение всегда было особенно игривым по утрам, и, поджидая отца, я даже решил пошутить, что, дескать, было бы неплохо взимать с него плату за каждую милю, или, скажем, он начал привыкать к скандинавским машинам. Однако при виде его лица я передумал. Такое впечатление, что отец недавно плакал. В ярком утреннем свете он выглядел измученным скорбью. Впервые в жизни мне показалось, что отец выглядит старше своих лет.
Он швырнул сумку и пальто на заднее сиденье и залез в машину. Самостоятельно захлопнул дверцу, шмыгнул носом и вздохнул:
— Как спалось, Мартин?
— На удивление отлично.
Он защелкнул ремень безопасности и до того глубоко вздохнул, что раскашлялся.
— Отец, ты в порядке?
— Я очень любил твою мать.
Пусть даже это святая правда, мне ее слышать не хотелось. Сейчас нас ждали куда более насущные дела. Любое упоминание о матери и ее преждевременной кончине не ложились мне на душу. Я терпел отцовскую печаль по утрате в течение очень долгого времени, к тому же за счет собственных чувств и неоправдавшихся надежд на поддержку и утешение. Но теперь, конечно же, не время выслушивать его жалобы на уход матушки. Только не сейчас.
Он вновь шмыгнул носом.
— Ты знаешь дорогу до Саутенда?
Я снял машину с ручника, выжал сцепление.
— Да мне все равно куда ехать.
Он обернулся ко мне:
— Сынок, не будь таким бесчувственным. Да, я знаю, молодежь к этому склонна. Но уж ты, пожалуйста, постарайся. Сегодня и без того нелегкий день предстоит.
«Бесчувственный»… В своем бизнесе он вел себя так, словно владел всем миром. «Не раскисай» — вот какой была его мантра, ибо последствия обратного порой означали загубленную репутацию и даже саму жизнь. Он считал меня мягкосердечным. Может, так оно и есть. С его точки зрения, такая черта полезна для священника, но категорически опасна в коммерческих баталиях. И здесь, наверное, он тоже прав. Однако в тот момент, отъезжая от бордюрного камня, я подумал, что назвать меня бесчувственным — это верх свинства. И еще я подумал, что попытка завести разговор о матери была дешевой и непростительной тактикой, попыткой избежать неприятной стычки.
Матушку убил рак легких. Всю дорогу до Саутенда мои мысли были заняты только ею. Не получалось у меня думать о ее жизни без того, чтобы не вспомнить обстоятельства ее смерти. Потому что они, эти обстоятельства, словно издевались над всей ее прежней жизнью. Диагноз запоздал настолько, что лечение и не могло дать результатов. Она угасала быстро, пребывая в сумеречном сознании из-за морфина, необходимость в котором была продиктована невыносимыми болями. Высохшая, редко приходящая в сознание, она ускользнула от нас через четыре недели после госпитализации. К моменту смерти болезнь сделала из нее хрупкую, изможденную старушку, которую я еле узнавал. Она никогда не курила. Даже не кашляла. Единственным симптомом перед выявлением рака была ее постоянная анемия. Матушка писала книги и время от времени выступала на радио, но с болезнью утратила силы для работы, а в последние выступления перед микрофоном ей стало не хватать воздуха.
Моя мать была очень красивой американкой из Сан-Франциско, которая заполняла нашу жизнь светом, но свою окончила в сумерках оглушенного наркотиками сознания. Это случилось так быстро, что не нашлось времени уладить ее дела, смириться с неизбежным — ни для нее самой, ни для окружающих. Все в этой болезни происходило с неимоверной скоростью. Когда я думаю о ней, то вспоминаю ее смех, нежность и достоинство. И сразу после этого мысли переключаются на ее кончину. Ей было всего-то сорок четыре, когда пожаловала смерть, в чьей торопливой жадности не нашлось ни грана величия.
Голубые обещания лондонского утра исчезли к моменту выезда на А13, милях в двадцати от пункта нашего назначения. Выяснилось, что едем мы все-таки не в Саутенд, а в Уэстклифф-он-Си, живописный прибрежный городишко, расположенный к западу от его кричаще яркого соседа. Небо затянуло пеленой, затем облачность спустилась ниже, а потом полил и дождь, чьи крупные капли дробно разбивались о лобовое стекло «сааба». Отец всю дорогу пребывал в угрюмом настроении. Мы почти не разговаривали. Правда, он проворчал, что, дескать, нам нужен Уэстклифф, но на этом все. Шутки остались позади.
Он выглядел столь же погруженным в свои думы, как и я. Набрякшее небо и дождь казались удачным антуражем к настроению, царившему в салоне автомобиля. В голову пришла было мысль включить радио, однако мне не хотелось рисковать и слушать Пэдди Макалуна с его жалобами на то, что происходит, когда ломается любовь.
Следуя подсказкам отца, я вел машину по лабиринту симпатичных улочек Уэстклиффа. Мы остановились возле пустыря посреди шеренги загородных коттеджей с причесанными лужайками и садиками, аккуратно подстриженные кустарники и живые изгороди плакали под нескончаемым дождем. Странно, что в ряду этих хорошеньких домиков нашлось довольно порядочное незастроенное пространство. От этого неожиданного пробела веяло меланхолией.
— Мартин, тебе доводилось слышать о Викторе Дрейпере?
Отец не отрывал глаз от полоски грязи и щебня между строениями. Дождь упорно обрабатывал каплями набухшие лужи.
— Кажется, что-то смутно знакомое…
— Он медиум. Утверждал, что обладает ясновидческим талантом. На момент смерти твоей матери он был очень известен. Его колонка публиковалась сразу в нескольких таблоидах, правда, среднего пошиба. Порой появлялся на телевидении, но его нельзя назвать типичным шарлатаном, которыми полны утренние передачи. Он был выше всей этой бульварной сенсационности. Убедительный и уважаемый человек. Если я не ошибаюсь, как-то раз про него сделали даже репортаж в «Омнибусе» Би-би-си.
