— С какой стати ей быть в моем подвале?
— Да, да, пойдемте, — поддержал меня Артур.
Василию ничего не осталось, как подчиниться. Он нехотя поднялся и пошел к двери, всем своим видом показывая, что подчиняется грубой силе.
Втроем мы спустились по лестнице, под ней оказалась деревянная дверь, которую я раньше не заметил. Василий толкнул ее — запах гари и сырости здесь просто сбивал с ног.
— Странно, — пробормотал Василий, — вроде просушивали хорошо. И проветривали. Надо было…
Я не стал его дослушивать, я уже понял, что Алина здесь. Сдвинув Василия в сторону, я побежал вниз, в подвал.
Алина сидела на полу, привалившись спиной к стене. Перед ней лежал старый металлический сейф, дверца его была распахнута.
— Алина! — Я бросился к ней. Глаза ее были широко раскрыты и смотрели в каком-то застывшем ужасе в никуда. Я легонько похлопал ее по щеке — щека оказалась ледяной, на мое прикосновение Алина никак не прореагировала. Я развернул ее к себе лицом, заглянул в ее распахнутые, наполненные ужасом глаза и вдруг явственно услышал ее мысли.
Темнота видит меня, она живая, разумная и подвижная, она наполнена множеством образов, порожденных моим ужасом. Ее формы постоянно меняются, в точности следуя, словно движения танцора в такт музыке, кошмарам моего разума. Черный сгусток — и я внутри сгустка — превращается в страшный зубчатый замок. Я — это замок. Я — вместилище страха и ужаса. Я порождаю черные тени, я населяю свой замок — себя. Темнота меня видит, темнота за мной наблюдает. Темнота — не разумна, она и есть разум. Мой разум, мой ужас.
Замок рассыпался, тени слились. Тени родили огромного черного зверя. Зверь — это я, зверь на меня надвигается… Пасть его разевается шире и шире, пасть его — черное бездонное нутро железного ящика.
Вынести поток этого черного ужаса я больше был не в состоянии.
— Алина! — закричал я, заглушая своим криком кошмар ее мыслей. Никакой реакции. Я обхватил руками ее ледяное лицо. Надеясь согреть, привести в чувство? Не знаю. Ужас из ее широко открытых глаз перебрался в меня, растекаясь по телу, заражая его как гангрена. И я вдруг понял, что не могу отвести взгляд, заворожен, парализован ее ужасом. Ее ужас — живое разумное существо, он видит меня, он смотрит в меня.
— Она умерла? — услышал я чей-то вопрос, но не понял, кто его задал.
— Здесь слишком душно, нужно ее отсюда вынести, — сказал кто-то еще. — И вызвать врача. Не знаю, как здесь это можно сделать. Ах, черт! Этот сейф…
— Вы думаете, она знала шифр? — Испуганный шепот вползает в мой мозг, я не верю шепоту, он совершенно неуместен.
Где-то позади меня с железным грохотом захлопывается дверь, с ржавым скрежетом поворачивается в замке ключ… И мне становится немного легче. Во всяком случае, я могу оторвать взгляд от ее глаз и повернуть голову. Артур на корточках возится с сейфом.
— Мне кажется, так будет лучше… — говорит он и с надеждой смотрит на Алину. И я, осмелев, поворачиваюсь к ней и снова заглядываю ей в глаза.
Пасть с ржавым скрежетом захлопнулась, зубы щелкнули в бессильной ярости, зверь отступил на шаг и замер. Я смотрю ему прямо в глаза, я могу теперь смотреть ему прямо в глаза. Сгусток тьмы колыхнулся, зверь рассыпался, как до этого замок. Темнота замерла.
Не отрываясь от ее глаз, продолжая слушать ее мысли, поднимаю Алину на руки и несу из подвала. Бесконечно тянутся ступеньки. Дверь совсем близко, но никак не дойдем. Ноги утопают, словно в песке, видно, ступени от старости раскрошились. Голоса позади превращаются в равномерный гул. Гул и плеск. Как трудно идти по песчаным ступеням! Голова Алины безжизненно болтается в такт моим шагам — и это шевеление придает подобие жизни. И вселяет надежду: мы обязательно дойдем.
Дойдем до двери. Ведь она совсем близко. Как только кончится ночь, так и дойдем.
Темнота растеклась и превратилась в ночь. В обыкновенную ночь, которая кончается. Я слышу гул моря и узнаю эту ночь. Осматриваюсь и вижу собаку Ивана, и черную хижину, на ее пороге я и сижу. Я знаю, он придет за мной и заберет меня отсюда.
Ночь расслаивается на ночь и ночь. Нам нужно вырваться, перейти из одной в другую. Хижина, море, щенок… Не стоит смотреть, не стоит слушать гул моря. Просто идти, не думая. Довериться памяти тела.
Ноги утопают в песке, ветер бьет в спину, словно подталкивая вперед. Небо светлеет. Шаг, еще шаг — и я ощущаю под ногами твердую почву. Вот она, моя тропинка, затерявшаяся в траве, по ней я когда-то спускался к пляжу… Не вспоминать, просто идти. Тропинка выводит к старинному дому с великаном в черной широкополой шляпе, он кивает, подбадривая: все правильно, ты идешь верным путем, ты обязательно дойдешь до цели. Улица изгибается, сливается с моим телом. Улица перетекает через меня в Алину.
Дверь окрасилась розовым — вот и рассвет. Осталось немного, всего пара ступеней. Я дохожу, хочу открыть дверь, но она сама передо мной распахивается. На пороге стоит великан в черной шляпе и почему-то в белом плаще. Да это Винченцо.
* * *
Реальность, сделав головокружительный поворот, вернулась. Все встало на свои места. Белые одежды Винченцо материализовались в обычный медицинский халат. Да и он сам из мистически загадочной фигуры таинственного великана перешел во вполне реальную категорию — знакомого Василия, врача, к которому тот не раз обращался, когда был в этом городе. Позвонил ему и сейчас. А так как больница, где работал Винченцо, находится неподалеку, он смог приехать очень быстро.
Винченцо помог мне перенести Алину в кабинет Василия. Мы положили ее на диван. И тут реальность, совершив новый виток, перестала мне нравиться. Сцена воскрешения Алины напоминала какой-то нарочитый фарс, который устроили специально для меня с единственной целью, чтобы я поверил в реальность происходящего. Винченцо громко рассмеялся, наступив в лужу ликера.
— А вы, смотрю, тут веселились! — воскликнул он по-итальянски, но мне показалось, с русским акцентом, и с комичной брезгливостью двумя пальцами поднял отбитое горлышко бутылки.
Василий довольно фальшиво разыграл сму-щение:
— Просто бутылка случайно разбилась, выскользнула из рук, — ответил он на чистом русском языке, и Винченцо его понял — это было ясно по выражению его лица. — Как она? — Василий кивнул в сторону Алины, изображая сочувствие. — Придет в себя?
— Конечно!
И запах обязательного нашатыря вперемешку со штампованной латынью Винченцо, на которую он свободно, к месту и не к месту, переходил со своего странного итальянского с подозрительным русским акцентом. И его медицинские ритуалы, которые он совершал над Алиной, сопровождая озабоченным бормотанием: так, так, так, зрачки на свет реагируют, это хорошо, пульс приходит в норму. И треск вскрываемой ампулы, и пустая упаковка от шприца, в торопливой небрежности брошенная на пол… Все это было слишком обычным, слишком таким, каким должно было быть в такой ситуации. И потому, хоть я и сам стремился поверить, хоть и выхода у меня другого не было, кроме того, как поверить, я не верил ничему. Не верил, что Винченцо — просто знакомый Василию врач. Его роль здесь совсем иная. Не верил, что именно его медицинские действия выводят мою Алину из этого странного транса. Не верил Василию, его слишком неприкрытой деловой жадности, с которой он смотрел на то, как Алина приходит в себя. Не поверил даже искренности Артура, когда он спросил у Винченцо:
