– Бисквиты, – презрительно сказала она по-английски и тихонько добавила на иврите: – Мудак.
Комната взорвалась хохотом и эхом «мудака». Поляки позади Зоры начали состязаться в знании еврейских ругательств.
После того как арестантов увели, все сели и в помещении воцарилась тишина – совсем как в театре, когда публика застывает в ожидании подъема занавеса перед началом второго акта. Спустя несколько минут люди вернулись к еде и разговорам, а затем, закончив есть, начали не спеша выходить на улицу.
Зора хотела переговорить с Шендл, но та так ни разу не присела за все время обеда, поэтому Зоре пришлось проскользнуть к ней на кухню.
– Объясни мне, что происходит, – сказала Зора. – Я чувствую, что над моей головой скоро гром грянет.
– Просто у тебя воображение разыгралось, – ответила Шендл. – Все нервничают из-за того, что так много вооруженных охранников.
– Врать ты не умеешь, – заметила Зора.
– Мне больше нечего сказать.
– Даже в глаза посмотреть не можешь.
– Давай потом, – отрезала Шендл.
Снаружи донеслись сердитые крики, и девушки бросились на улицу. Человек двадцать окружили плотным кольцом Ури, Боба и Францека. После каждого слова Францек тыкал Ури пальцем в грудь:
– Мы требуем, чтобы вы освободили нас раньше всех.
– Слушайте, братцы, потерпите еще чуть-чуть. Я обещаю, вы все будете свободными гражданами Эрец-Исраэль. – Ури попытался отодвинуться от Францекова пальца, но сзади напирала толпа.
– Мы тебе не дети, – запальчиво выкрикнул Францек, – и ты нам не начальник. Понял, козел?
Ури перестал улыбаться. Молниеносным движением он заломил Францеку руку, швырнул его на землю и наступил ботинком на горло. А еще через мгновение на него накинулись арестанты. Боб хотел было броситься за помощью, но был схвачен и полетел на землю лицом вниз.
Все произошло так быстро и так тихо, словно в немом кино.
Шендл, орудуя локтями, пробилась в самый центр кучи-малы, где человек десять с трудом удерживали двух представителей Пальмаха.
– Вы что, обалдели?
– Пришлось взять дело в свои руки, – ответил Францек, утирая окровавленный нос. – Заприте их.
Не так-то просто оказалось тащить двух сопротивляющихся мужчин, не привлекая внимания охранников. По пути к бараку Ури и Боб умудрились отвесить своим похитителям пару тяжелых пинков.
А дальше все было так, будто в лагере тишь да гладь. Несколько человек встали у двери, закурив одну на всех папиросу, и принялись заигрывать с девушками, которые рука об руку прогуливались неподалеку.
К Шендл и Зоре подбежали Натан с Тирцей.
– Что случилось? Где Ури? – спросил Натан. – Где Боб? Где они?
Шендл подобрала ботинок Боба и ткнула в сторону барака.
Натан забарабанил в дверь.
– А ну быстро впустите меня! – закричал он. – Прекратите немедленно!
На шум подошли Эсфирь и Якоб. Зора объяснила им ситуацию. Несколько минут спустя появился британский сержант, известный как Уилсон-антисемит.
– Это что тут происходит? – рявкнул он. – В чем дело?
Уилсон отпихнул Натана и попробовал замок:
– Открывайте!
Но дверь, как и все окна, была наглухо закрыта.
– Открыть сию минуту! – завопил сержант и заколотил в дверь прикладом ружья. – Это приказ!
– Писюн у тебя не дорос нам тут приказывать, – раздался ответ на иврите, вызвавший взрыв гомерического хохота.
– Что он сказал? – спросил Якоб.
– Тсс, – шикнула Зора.
Гольдберг подбежал к двери и закричал на идише запершимся изнутри людям:
– Эй, что там у вас происходит?
– Это ты, Гольдберг?
– Я, кто же еще.
– Мы требуем справедливости, – объявил Францек. – Мы требуем, чтобы нас освободили. Мы не отпустим этих двух стукачей из ишува, пока все до одного в Атлите не будут свободны. Пойди и передай этим мудакам англичанам, понял?
На морщинистом лице Гольдберга проступили одновременно удивление, беспокойство и досада. Он возвратился десять минут спустя в сопровождении полковника Брайса, его помощника и четырех солдат со штыками. К тому времени у барака собрался почти весь Атлит.
Сержант Гордон постучал в дверь и объявил:
– С вами будет говорить полковник Брайс.
– Господа, – сказал Брайс. – Я только что созвонился с главой Еврейского комитета в Тель-Авиве. Оттуда уже выехали. Хотят пообщаться с вами напрямую. Они приедут, и вы с ними уладите все вопросы.
Приказав двоим вооруженным солдатам остаться, он ушел, прихватив с собой ненавистного Уилсона.
Толпа молча ждала. Настроение было тревожным, но не мрачным. Все, что нарушало обычную скуку Атлита, считалось подарком судьбы. Через некоторое время мальчишки притащили потрепанный футбольный мяч. Эсфирь попыталась подтолкнуть Якоба: присоединяйся, мол, к ребятам, но тот не двинулся с места. Зора сказала:
– Да оставь ты его в покое.
– Ему надо окрепнуть, – возразила Эсфирь. – Он должен учиться ладить с окружающими.
– Это не в его характере, – заметила Зора.
– Я знаю. Тут все мальчики такие крепкие. И разговоры у них о войне да о фермерстве. Якобу с ними трудно будет.
– Ничего, не пропадет. Тем, кто умеет думать, среди евреев всегда место найдется. – Но, сказав это, Зора нахмурилась: она не знала, действует ли это правило в Палестине. Что, если вся эта пропаганда окажется пророческой и Эрец-Исраэль превратится в нацию, состоящую из евреев новой формации – солдат, фермеров и спортсменов, живущих в коммунах, бодро выполняющих правила, спорящих только о военной тактике, урожае да футболе?
Что станется с мечтательным ребенком в таком мире? Что станется с одиночками – интравертами? Что ждет Якоба? И что ждет ее саму?
– Тебе нехорошо? – забеспокоилась Эсфирь. – Может, лучше не стоять на солнце?
– Все в порядке, – успокоила ее Зора. – Просто жарко сегодня.
– Какая красота, – с запинкой выговорила Эсфирь на иврите. Она приставила руку козырьком ко лбу и посмотрела на небо. – Похоже, это самый прекрасный день за то время, что мы здесь.
Зора проследила за ее взглядом.
– В такой день хорошо гулять у моря, – задумчиво проговорила Эсфирь.
– Или по холмам, – подхватила Зора.
– «Иди, выйдем в поле[13]...» – процитировала Эсфирь. – «Среди кустов хны...» Как дальше? «К виноградникам»?
– Где ты этого нахваталась?
