— Мисс Энн и мисс Джо позаботятся обо мне, а потом я снова приду сюда. Здесь я и умру, — спокойно заключил он. — Я никогда не вернусь в город. У тебя есть ручка?
Передав Вику собственную авторучку, Фрина стала наблюдать, как он пишет свое полное имя — Виктор Эрнест Фриман. Затем она засвидетельствовала документ своей подписью. Вик открыл буфет и показал Фрине сберегательную книжку. Увидев сумму, она даже чертыхнулась.
— Золото?
— Золото. Деньги мне больше не нужны. Вот почему я уже давно перестал мыть золото. Я собирал его по крупицам, пока не набралось достаточно, а потом остановился. Кто-то еще может прийти сюда после меня, и я не хочу лишать его этого открытия. Я не стану опустошать это место. Ну вот, слава богу, наследство мне больше не грозит. Еще кофе?
Фрина сложила бумагу и убрала ее в саквояж.
— Что ж, свое дело я сделала. Твоя мама наняла меня, чтобы я тебя нашла, и я тебя нашла. Она беспокоилась из-за дома и денег, и ты решил этот вопрос одним росчерком пера. Теперь я могу ехать.
— Но ведь не прямо сейчас?
— Нет. Не прямо сейчас.
Наступила тишина. В очаге потрескивал огонь. Мак дергал лапами, гоняя кроликов во сне. За окном чернела ночь. Фрина заметила, что в доме нет двух вещей, которые она ожидала увидеть.
— Ни часов, ни оружия, — сказала она.
— Ненавижу часы. Они тикают. Другие вещи тоже так или иначе издают звуки, однако часы отбивают время механически, отсчитывая секунды, оставшиеся до нашей смерти. Никаких часов. Да они мне и не требуются. А оружие… Оно у меня было, когда я сюда перебрался, я же тебе рассказывал. Но когда грохот в моей голове прекратился, оно мне было уже не нужно. Я разобрал его и выкинул. Когда-то я был солдатом и был обязан носить оружие. Теперь я человек вольный и больше никогда не возьму его в руки. Кроликов я ловлю силками, гибнут они сразу. Кролики — единственные существа, которых я намерен убивать и впредь.
— Меня беспокоит… — начала Фрина, выпростав руку из-под своей накидки и протянув ее к сидящему напротив мужчине. — Меня беспокоит, что своим приездом я нарушила твое уединение. Меня тревожит мысль: дорогой Вик, если мы займемся любовью, твой покой рухнет. Все это время ты жил без женщин и не скучал по ним. Думаешь, стоит пробуждать страсть, дремавшую так долго? Не сожжет ли она тебя, когда я уеду? А я уеду, — добавила она. — Здесь я жить не смогла бы. Тишина меня нервирует. Я люблю город.
Вик раздумывал, нежно поглаживая руку Фрины.
— Я уже сгорал однажды, — поведал он. — Была одна девушка во Франции, настоящая мадемуазель из Армантьер, а еще медсестра в Англии. Но я… не перестал быть мужчиной. Фрина, я лучше вытерплю эту боль, чем отпущу тебя, не узнав по-настоящему.
— Ты уверен? — спросила она.
Он кивнул.
— Уверен.
Придерживая плед, она скинула красное фланелевое белье и свернулась калачиком на кровати, наблюдая, как раздевается Вик. Из-под клетчатой рубашки явились мощная грудная клетка и широкие плечи, из-под грубых штанов — узкая талия и крепкие бедра. Он уверенно откинул покрывала и забрался в постель; Фрина скользнула ближе к стене и заключила его в объятия.
Сначала он был нерешителен, словно вспоминал ощущение чужой плоти и боялся причинить боль. Они разогревались, приближаясь друг к другу, их дыхание, приправленное ароматом кофе, слилось воедино. Длинные волосы щекотали Фрине лицо, а борода покалывала, пока рот Вика искал нужное место.
А если она и кричала в экстазе под покровом золотистых волос, придавленная сладкой мукой, словно добыча львиной лапой, кто бы ее услышал, кроме гор?
Глава пятнадцатая
Вы сочли, что буш печален, нет безрадостней земли?
А слыхали ль вы, как ночью распевают стригали?
Эндрю «Банджо» Патерсон «В защиту буша»[54]
Хребет мерзкого, искусанного мухами серого жеребца выпирал, словно горная гряда, причиняя Чарльзу боль при каждом шаге. Мало объезженное животное, которое, по мнению Чарльза, хозяин конюшни выдал ему исключительно из зависти, шло костедробительной трусцой и при всяком удобном случае норовило тяпнуть седока за ногу. Рот же у этой скотины был жестким, как выдубленная кожа, так что управлять ею было почти невозможно. К счастью, жеребец любил других лошадей почти так же сильно, как ненавидел людей, и с удовольствием плелся в хвосте каравана, злонамеренно пытаясь сбросить Чарльза на окружавшие дорогу скалы.
Ландшафт совершенно не нравился Чарльзу своей абсолютной неупорядоченностью. Никто не сажал все эти деревья и низкорослый кустарник, все они росли, где и как хотели. Дорога тоже не воодушевляла: безобразно неровная и каменистая, она была нелегка даже для жеребца; Чарльз с удовольствием наблюдал за усилиями груженого животного и мечтал, чтобы эта скотина переломала себе ноги.
Караван тащился гуськом, оставляя кучки свежего навоза, от которого шел пар. Чарльз морщился. Эти животные настолько… анималистичны. Он был уверен: ему повезет, если в Толботвилле удастся найти гостиницу, а еще большой удачей будет, если на ужин подадут не жесткий кусок мяса и не яичницу.
Жеребец споткнулся, и Чарльз, ударившись о его шею, выругался. До отъезда из города буш представлялся ему приятной романтикой — неизведанными далями, где живут храбрые женщины и сильные мужчины. Теперь же он чувствовал ненависть к каждой строчке Банджо Патерсона и твердо решил: нужно только довести дело до конца и больше никогда-никогда сюда не возвращаться.
Согревшаяся и умиротворенная Фрина проснулась с уверенностью, что ее волосы за ночь стали золотыми. Она легонько потянула за одну прядь, вызвав сонное бормотание мужчины, лежавшего рядом под одеялом из кроличьих шкурок, и вспомнила, что накануне соблазнила отшельника. Впечатления от прошедшей ночи оказались весьма приятными, она закрыла глаза и поудобнее устроилась в объятиях Вика.
— М-м? — вопросительно буркнул он. Затем, опознав ее, удовлетворенно заключил: — Фрина, милая.
Фрина решила: пусть уже рассвело (по крайней мере настолько, что можно отличить черные волосы от золотистых), и обитателям этих суровых мест в такой час полагается быть на ногах и при деле, ей самой вовсе не требуется вскакивать и приниматься за дела — во всяком случае пока.
Но едва она снова задремала, мужчина рядом с ней дернулся и чертыхнулся:
— Да чтоб тебя! Прости, Фрина, это Мак. Он всегда меня так будит, когда считает, что я проспал.
— И как же он тебя будит?
Ей стало интересно, за какое место Мак куснул Вика.
— Тычет своим холодным мокрым носищем мне в ухо. Сейчас я его выпущу.
— Я тоже выйду, если только найду свои сапоги.
Она отыскала их и не без труда обулась (после просушки сапоги совершенно потеряли форму), надела шерстяное белье и накинула покрывало. Вик открыл дверь, и в хижину хлынуло солнце. Мак вырвался на волю, облаял пролетавшего мимо попугая, казавшегося против света черным, и помчался к ручью напиться. Последовав за ним, Фрина умылась; вода была такой студеной, что она чуть не окоченела.
