Даже то, что рассказы и очерки мои, мол, написаны как будто мужчиной, ну, то есть все же мальчиком или юношей (в соответствии с возрастом), о чем говорили всевозможные друзья-льстецы, и на что указывали друзья-завистники (не подозревая, что тем самым преисполняют меня чувством великой благодарности), сие обстоятельство почиталось мной как должное. И, по моему глупому мнению, должно было свидетельствовать в пользу простого предположения. Что я и впрямь мужчина в душе, и могу, в сущности, пользоваться всеми мужскими привилегиями. Дополнительный выигрыш получала, что жила всё-таки в женском теле. Я ни в коем случае не собиралась менять пол, как сделала одна знакомая, превратившись в знакомого. Собиралась воспользоваться полным набором всех преимуществ.
Вот был номер, когда мы с Ганной — ей нужно было в больницу — зашли у парка «Дубки» в поликлинику, и я в регистратуре столкнулась с тем несчастным существом.
Он меня не узнал сперва, я напомнила о себе — зря, наверное, но, если уж опять признаваться и опять по правде, хотелось немного что ли выказаться перед Ганной: вот, мол, какие интересные персонажи встречаются в моей так называемой жизни. У тебя, поди, не возникло таких?
— Семь лет юридического стажа под откос, — говорило оно низким, как звук басовой струны, голосом.
— А хромаешь чего?
— Да тут попал… Вот теперь по медицинской части. Скоро в медучилище пойду, потом на врача…
Было как-то до обидного ясно, что никакого врача из этого с опущенным взглядом существа из регистратуры не выйдет. А вы бы захотели лечиться у такого?
Вот тебе и смена пола. Речь замедленная, как в плеере с подсевшими батарейками — может, потому и голос низкий?
Да, я думала, я больше, чем женщина. Но если бы я только знала, то были ощущения личинки, которая вот-вот станет жуком! Точнее, жукиней…
Если бы я могла подозревать…
Внезапно стало выясняться, что женщины вовсе не так глупы. В массе своей женщины умнее мужчин, которые тоже в массе. Хотя, есть подозрение, те люди, что в массе, вообще не вполне мужчины, не вполне женщины, так, некий средний род. Просто отдельные представители мужской породы настолько ярки, что отдельным представительницам женской породы с ними почти не тягаться.
Подобное было странновато, но ещё терпимо.
Знаете, наверно, опять глупо, но я всегда придавала большое значение внешне— и внутриполитической жизни страны. Общезначимыми событиями смело маркировала своё состояние, ярко, как фломастером, размечая его на периоды и подпериоды. Всё очень совпадало, и в какой-то момент поняла, что я — Россия, хотя, как совершенно справедливо заметили, на такое прозрение просится другое: а я — Гойя. Но тут уж кому что.
Но совсем уж убило: всё, над чем раньше потешалась — сопли и визги по поводу мужчин, особенно в письменном виде, то есть попытки интеллектуально преодолеть эмоциональный шторм, в виде, если конкретнее, каких-нибудь слащавых повестей, через которые фрустрирующие девочки подросткового возраста избывают свои комплексы, всякая сугубо женская чепуха, мелочи, обстоятельства жизни, всевозможные атрибуты — шпильки, кольца, серьги — всё это стало живо и непосредственно занимать меня. И — хуже того — я сама стала письменно жаловаться.
Как я люблю милых и умных девушек. Ну просто вижу в них себя. Я смотрю на них как бы немножко по-мужски, и они мне всегда очень милы. Загвоздка лишь, когда смотрю несколько по-мужски, начинаю видеть, какие они дурочки.
Вероятно, многие современные молодые женщины, девушки, очень хотят быть мужчинами. К сожалению, им (нам) никогда не удастся быть хорошими мужчинами. И поэтому всё, на что мы можем претендовать — быть плохими женщинами.
Большое дело сказать себе: я — женщина.
Большая задача, и приходится признать, что я её ещё не одолела. Я всё еще хочу быть мужчиной.
Из собственных жалоб, как настоящая шарлатанка, я состряпала внутренний монолог героини. Отстраниться хотелось таким образом, отделиться, отделаться, я, мол, не я, и шапка не моя.
Но роман, увы, стремительно разлетелся на части, и ни у кого, кто его читал, не создалось целостного впечатления от лоскутного одеяла. И было бы странно, если бы было не так!
Одним словом, попытка ловко всё подстроить, обмануть себя и других, решительно, как говорили некогда, не удалась. Теперь вот сижу над текстом, тку его по новой.
В твоей прозе, заявляли мне друзья, мало любви. Любви между мужчиной и женщиной, то есть. (Возможно, высшего проявления любви, хотя, родись я мужчиной, я стала бы гомосексуалистом, как пить).
Опять нравилось: казалось, брезжит некое основание, ведь после смерти автора — то есть реальной, физической смерти, а не слезной-жиль-делезной, мартовской-бартовской, бредовой-дерридовой — образ, стоящий за книжной страницей, уже не может соблазнять.
Не может, что бы по данному поводу ни фантазировала Цветаева. Следовательно, образ автора не должен соблазнять ещё при жизни автора.
А в адрес великой русской поэтессы у меня поэтому порой вспыхивали раздражение и досада, словно она была не великой русской поэтессой, а зато скандалистской-соперницей, соседкой по лестничной клетке. Я готова была с ней ссориться, с базарным визгом, с азартом: «Надо ж такое удумать, скажите пожалуйста, да просто нереальщина какая-то! Из своего застихотворного небытия покушаться на моего современника, живого парня из плоти и крови, кружить ему голову, говорить: «…» Ну, что там она говорила, не помню сейчас. Эй, старуха, тебя нет, ты умерла! И парень, к которому ты обращаешься, он вообще-то мой. Понятно?»
О чём я всё? К чему веду? Да просто хочу сказать тебе: привет. Кажется, я стала женщиной. На меня не слишком похоже, но постепенно привыкну. Наверно, и жук, вылупившийся из личинки, первое время озирается, сбитый с толку, недоумевая: эй, где это я? Точнее, жукиня…
Железная дорога
Летняя Москва. Чёртов город был вовсе не рад меня видеть. Он и не заметил меня, как бегемот-левиафан, наверно, не замечает приземления на его толстую шкуру микроскопической мушки.
А я зато стремилась и рвалась сюда всей душой. Лучшее в путешествии — дрожь возвращения. За неё и любят отъезды. Но, приехав, вновь испытала страшное, головокрушительное разочарование.
Лишь моя попутчица, точнее, её история, кружилась в голове на манер сломанной пластинки.
Провожали дядя и двоюродный брат со своей молодой женой. Было болезненно видеть родню — два года назад мы здесь были с мужем, как раз на свадьбе Олега и Светы, и они оставались по-прежнему счастливы вместе, а я оказалась уже обломком чего-то цельного — прошлого, что невозможно вернуть. Сообщая всем, всей огромнейшей родне, последовательно, каждому, о разводе, в ответ на тёплый вопрос, как там Дмитрий (весть эту я так и не смогла озвучить по телефону), в последний раз чуть не разрыдалась — с таким дружеским, сочувственным участием смотрели эти двое, ставшие всего за два года супружества ещё более похожими друг на друга, милые молодые мои родичи. Я чувствовала себя ясно оскорблённой, обиженной моим мужем, бывшим мужем, единственным мужем — и одинокой.
