Родня навязала всевозможные тюки и сумки с шампанским, местной палёной водкой, тортами и шоколадками… И в последний момент, как я ни отпиралась, получила в нагрузку ещё один торт от тётки.
— С поезда ссадят!
— Ну как так? Ты же от родни едешь, не абы от кого.
А уж продовольственных запасов, какими меня снабдили на дорогу (ну что там, четырнадцать часов в поезде — а в их глазах те четырнадцать часов действительно были дальним путешествием), хватило бы суток на четверо.
И вот я, всю жизнь мечтавшая совершать поездки с единственным несессером, в который только и должны вмещаться, что зубная щетка и паста, во всё время поездок к родне бывала осчастливлена внушительным багажом. Но и на сей раз мне преподали урок, сунув пакет местных конфет.
— Ну что вы, — пробовала я возразить, — не надо. Мама мне тоже в Москве пыталась навязать конфеты, я еле отказалась!..
— Так в следующий раз привезёшь! — невозмутимо напутствовала родня, и я повинилась: придётся.
Я поздоровалась с попутчиками, пожилой парой. Олег и Света, видимо, не доверяя мне такого дела, уместили сумки под сиденьем, мы вышли проститься на перрон…
Когда я вернулась, старик произнес пламенную и прочувствованную речь о том, что молодежь сейчас не уступает места в метро.
— И на стеклах, и везде написано — места для пожилых людей. Нет, я понимаю, иной раз кто-нибудь и встанет, но редкость. А в наше время редкостью было, если не вставали! Ну всё понятно, один зачитался, другой смотрит в сторону и не видит, но их шестеро в ряд, и над ними стоят старушки, а они ноль вниманья, фунт презренья!
Я слушала его внимательно, но не без удивления, не понимая цели энергичного спича: должна ли я сейчас уступить ему место? А он продолжал разоряться:
— Ну как же так? Сейчас все читают Библию, и даже там написано…
— Что те, кто не уступает место пожилым, попадают в ад, — насмешливо вставила его жена.
И я насторожилась: женский голос был дивный — глубокий, приятный, низкий, с какой-то никогда не слыханной мной доселе интонацией, чуть ли не старорежимной, высокородной, вызвавшей в памяти снова смутное воспоминание о чёрно-белой киноленте…
— Нет, но их дни будут сочтены! — возразил между тем старик. — В общем-то, я понимаю, сейчас меняется эра, время мелькает с сумасшедшей быстротой. Помню, когда я был молод, всё казалось, минута еле идет — дни были очень медленные, длинные, большие. А сейчас, у кого ни спросишь, и у молодежи и то нет таких ощущений, они тоже говорят, что часы бегут…
— Витя, ну зачем ты так? — всё так же насмешливо и снисходительно спросила женщина. — Вот только что я прибыла из Ленинграда, и вместе со мной ехал в купе очень милый молодой человек, образованный, вежливый, хорошо воспитанный…
Старика аж передернуло от её замечания, и я с изумлением увидела, что он ревновал свою подругу — бешено, молодо, ко всем и каждому, а также, наверное, к стульям и сахарницам.
И снова, ужаленная своим персональным несчастьем, остро и болезненно позавидовала: рука об руку, целую жизнь насквозь, напролёт, двое людей шли, в ногу или нет, но рядом, вместе, и вот теперь он по-прежнему ухаживает за ней, ревнует, заботится, любит.
— Лучше смотри, как бы тебе не уехать с нами, — продолжала она, и в тот же миг по радио объявили просьбу провожающим покинуть вагон.
Так он, оказывается, не едет. Он вышел, вслед за ним вышла и она, сквозь раскрытое окно обменялись несколькими словами, я ещё раз обратила внимание, как юно и звучно гудел её голос. Поезд тронулся и пошёл, набирая скорость.
Она вернулась, села, стала тяжело и томно обмахиваться веером, хотя в вагоне было совсем не жарко: все-таки почти осень… Меня заинтересовала вещица — восточная, похоже; может, из рисовой бумаги, пластинки, кое-где надорванные, подклеены скотчем.
— Какой изящный предмет, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
— О, ну это ещё довоенный, — откликнулась она, — да так, старьё. У меня есть и другие, но они там, — она махнула рукой, — в сумке, а тут так жарко… Ну ничего, скоро станет попрохладнее. А вы не обращайте на Виктора внимания, он страшный зануда! Мне не уступили места в метро, и он теперь будет два дня всем вокруг надоедать.
Вскоре пошла проводница, забирая билеты и предлагая постельное бельё.
— Сколько стоит?
— Восемь гривен.
— А за девять нет? — спросила Ирэна Романовна, как она представилась.
Я снова удивилась: не знала, что в природе существуют какие-то другие комплекты.
— Там ещё одно полотенце, дополнительно, — моментально подметив лёгкое изменение в моём лице, зорко глянула Ирэна Романовна, — ну там подмыться, ты понимаешь…
С этого момента естественное отчуждение между людьми, которые впервые встретились в купе, ушло, и мне довелось выслушать длиннейшую легенду семейной истории.
— Я была замужем трижды…
Горячее впечатление длительного общего счастья вынуждено было уступить место более простой и земной модели семейного бытья.
— В первый раз вышла замуж сразу после войны, мне было семнадцать, а ему тридцать шесть… И вышла только лишь потому, что он был офицер, ему давали доппаёк, а это такая вещь, ну там ещё всякие конфеты, печенья… Как сейчас выходят за квартиры, машины, яхты, вертолёты… Не знаю, что там ещё. Время было голодное, а что надо было девчонке в семнадцать лет? Через год родила девочку… Он бил меня страшно, а я всё скрывала от матери, знаю, она бы не перенесла. Женская доля такая. То я с лестницы упала, то прикручивала лампочку и свалилась со стола — вот так, сочиняла ей. Она верила. А всё-таки развелась. Они втроем, три подлеца, изнасиловали девочку одиннадцати лет, и она умерла, бедная. Ну, конечно, трибунал — а потом, отсидев, он стал снова надоедать мне, но только я его уже боялась. Да и замуж выскочила, за Кирюшу моего. Кирюша работал с Курчатовым — слышали вы про такого?
— Слышала.
— И что такое деньги, еда — я за ним совсем забыла. Деньги? В тумбочке лежат. Брала, сколько надо было. А пил! Полгода нету, на заданиях, полгода пьет. Облучался он, раз такую дозу схватил — мне отдали его часы, у него были золотые именные часы, разворачиваю — а не они: все в ртути. Мне говорят, подождите, сойдет… Левушку родила, золотого моего…
— Он умер? — невпопад спросила я.
— Что вы, господь с вами, Левушка-то? Жив…
— Нет, я имела в виду, ваш муж…
— А, Кирюша… Умер, но уже после нашего развода. Я часто отдыхала на курортах, в санаториях… И порой, знаете ли, имела флирт. Вот как-то была в Карпатах, и высокий блондин, вы бы видели его — широкоплечий, статный, красавец, каких мало, говорит мне, будьте моей женой двадцать четыре дня. Вы бы видели, как хорошо мы с ним смотрелись! На нас оглядывались! И тут этот Витя, смешной, маленький, еле до плеча мне достает, рубашечка единственная выходная, брючки коротенькие… Я и не посмотрела на него. А он стал встречать меня у столовой, у нас, знаете ли, в двенадцатом корпусе была столовая. Стоит, бедный, в руках гвоздичка. Я говорю ему, Виктор, к чему это. А он каждый день встречал меня, и денег же у него, я чувствовала, не было совсем, но каждый день с цветком, потом чуть ли не с ромашкой, но всё равно. И уже чувствую, блондин мой звереет: я, говорит, убью его. Пожалела Виктора. Ну что такое, это наш сотрудник, с нашего института, он по работе. Не трогай его, он ведь может и мужу моему стукнуть, и тогда пропал наш отдых. Ну, стала с Витюшей ходить. И так мне его жалко было, бедного! Я была высокая, красивая, позволяла себе всё, что хотела. Каждый день делала в парикмахерской укладку, ходила на шпильках, а уж одевалась — ух! Утром, бывало, выйду в голубом с люрексом, с пелериной. В обед — тёмно-синее, с золотым люрексом. Тогда модно было с люрексом. А на ужин иду в тёмно-бардовом с черным люрексом. Ну конечно никто не мог за мной угнаться! Что они, девулечки, надевали что было, да и не было тогда ничего. А я всё-таки шила сама, а ткани мне привозили из-за границы, из Германии…
