Своему другу актеру я сказал, что разделяю его мнение — пьеса неплохая, но местами непереводимая. Он как раз собирался встретиться с человеком, который дал ему текст, и попросил меня пойти с ним. Мы увиделись вечером в его любимом баре. Вскоре появился и тот парень. Его звали Конни. Он казался моим ровесником. Вид у него был такой, будто он только что пришел от зубного, но понял, что ему срочно нужно вернуться обратно. Выпив по кружке пива, мы с актером попытались, как можно деликатнее, объяснить ему, что пьеса хорошая, но труднопереводимая. Мы были уверены, что имеем дело с автором, но реакция Конни нас несколько озадачила. Наша критика оставила его совершенно равнодушным. Он только пожал плечами и повторил:
— Я просто нашел ее на диване…
Мы переглянулись. Актер спросил:
— Что же это за диван такой?
Конни ответил:
— Молох.
— Молох?
— Так его называют.
Другого объяснения не последовало.
Актер спросил, как бы с намеком:
— А не может ли этот диван произвести что-то более… актуальное, или, может, по-шведски, или…
Конни дал понять, что это невозможно. Но выпить еще кружку он был не прочь. Мы снова заказали пиво и перешли к обсуждению достоинств пьесы — некоторые диалоги казались такими правдоподобными, будто автор и сам присутствовал на ужине. Конни в обсуждении не участвовал и сказал, что ничего об этом не знает. Человек, который, по его мнению, написал ее, умер, и спрашивать было не с кого.
Спустя многие годы я вернулся к «Тому и Юлиусу» и взглянул на пьесу совершенно другими глазами. Тогда, в 1986 году, мы отвергли ее по своей незрелости, но виной тому была также атмосфера, царившая в обществе. Убийство премьер-министра потрясло Швецию и пробудило в людях чувства, которые требовали выражения, но в гораздо более грубой и примитивной форме. Общественное спокойствие было нарушено, все шведы стали невольными участниками коллективного расследования; преступник существовал, но за отсутствием особых примет, составить его четкое описание было невозможно. Опубликованный фоторобот представлял собой портрет настолько собирательный, что практически каждый мог при желании разглядеть в нем свои черты. В те времена беседа двух мужчин, дымящих сигарами в лондонской гостиной в 1964 году, казалась малоинтересной. Но мы, разумеется, были неправы. В то время мы просто не могли понять всей глубины пьесы.
Актер должен был вернуться в театр на репетицию, и, пожелав Конни удачи, ушел. Оставшись наедине с этим мрачным и неразговорчивым человеком, я признался ему, что мы приняли его за автора.
— Меня… — сказал он, словно и не подозревая об этом недоразумении. — У меня таких амбиций нет. Я даже не уверен, люблю ли я театр.
Говорил он вроде искренне, но я все еще сомневался. Вдруг он действительно являлся автором, который сначала пожелал остаться неизвестным из осторожности, а когда пьесу отвергли, решил и вовсе откреститься от нее?
— Я почти уверен, что пьесу написал партнер моего отца. Он вроде был англичанин.
Конни коротко рассказал, что унаследовал от отца фирму, небольшую контору, которая проводила опросы общественного мнения. Отец и его партнер скончались задолго до нашей встречи. Я решил, что проще поверить ему, и поверив, сразу же потерял всякий интерес к этому делу. Конни был довольно молчалив, пожалуй, даже немного застенчив, и когда все загадочные обстоятельства были раскрыты, разговор сам собой зашел в тупик.
— Вернуть вам текст? — спросил я. Пьеса лежала у меня в портфеле.
— Оставьте себе, — сказал Конни. — Делайте с ней, что хотите.
— О'кей, — ответил я и попросил счет.
— Я читал вашу книгу, — сказал Конни так, словно долго думал об этом.
— Какую? — спросил я.
Конни ответил.
— Мне кажется, я знаю, кто эти братья… — сказал он.
— Вот как?
— Что касается всего остального… вся эта торговля оружием… я в это не верю, — произнес он скептически.
Возможно, это была расплата за отвергнутую пьесу. Мне совершенно не хотелось с ним спорить — мне уже столько раз приходилось отшучиваться и приуменьшать значение того, что на самом деле было вопросом жизни и смерти.
— К тому же, местами плохо написано, — добавил он.
Я ответил:
— Один английский писатель сказал: «Чтобы научиться писать хорошо и целой жизни мало».
Счет никак не несли. Возникла неловкая пауза. Конни напился, по крайней мере, у него, наконец, развязался язык:
— Эх… А я развожусь… Во всяком случае, съезжаю…
Это могло сойти за оправдание или извинение. Я не ждал от него никаких извинений, но вынужден был поддержать разговор:
— Сочувствую. У вас есть дети?
— Да, годовалая дочь.
Принесли счет. Конни полез во внутренний карман пиджака, но я остановил его и расплатился сам. Он хотел посидеть еще и угостить меня — ему наверняка нужно было поговорить, — но я отказался, сославшись на неотложное дело. Сказать ему правду я не мог — не мог сказать, что мне надо забирать ребенка из детского сада. Иногда я действительно жаловался на это, поскольку имел неосторожность жениться на турфирме, и жена моя дома практически не объявлялась, но ровно в эту минуту, в разговоре с ним, это прозвучало бы как неуместное напоминание.
Мы расстались на улице перед баром. Он исчез в толпе. Его поглотила серая масса — та самая, которая служила ему рабочим материалом. Я полагал, что прощаюсь с ним навсегда. Пьеса «Том и Юлиус» угодила в картонную коробку и отправилась на чердак, после того как развалился мой собственный брак. Вместе с другими многочисленными коробками она переехала на старый сеновал и стала, по всей видимости, прибежищем мышей и другой мелюзги, которая устраивала себе норки и вила гнезда среди острот вроде: «Let's fire a friendly torpedo».[25]В конце концов, в памяти моей остался лишь гаснущий свет и две горящие точки только что зажженных сигар, два огонька в неловкой тишине, в необъятной темноте.
Я и сейчас, в начале двухтысячных годов, помню эту темноту, но кроме нее ничего не помню, потому что после катастрофы в Чернобыле, когда Малу отправила двадцать три прощальных письма своим друзьям, ее поглотила другая, еще более страшная тьма.
Густав ждал от меня поддержки, рассчитывал на мое участие, и я, разумеется, хотел ему помочь во что бы то ни стало. У меня были дела в Стокгольме, дела не срочные, которыми я мог заняться в удобное для себя время. В общем, я сразу же выехал. Густав ждал меня в условленном месте — у крытого рынка на Эстермальмсторг. Я не знал, сказать ли ему, что я приехал только ради него, или объяснить, что у меня есть и другие дела, чтобы не ставить его в неловкое положение. Увидев его бледное, усталое и взволнованное лицо, я сразу забыл о своих сомнениях и постарался сделать все возможное, чтобы его успокоить. Он не спал несколько суток.
