Разумеется, все эти качества обращали Жоржету в магнит для собравшихся в «Эль-Монако» геев. Людей тянуло к ней главным образом потому, что в рядом с Жоржетой им не приходилось никем притворяться. Для этого им и усилий никаких прилагать было не нужно — само присутствие Жоржеты отменяло нужду в притворстве. Она была до того честна, так открыта, спокойна и сосредоточенна, что пробуждала такие же качества и в других.
И, может быть, самым лучшим из всего было то, что Жоржета и ее подруги любили меня и любви своей не скрывали. Эти решительные, отважные, честные женщины находили меня не только привлекательным, но и человеком, достойным и добрым по самой его сути.
Однажды мы с Жоржетой разговаривали с глазу на глаз. Мы сидели в шезлонгах рядом с ее автобусом, в тени что-то шептавшей сосны.
— У меня есть для тебя хорошая новость, Эллиот, — сказала она.
— О, и какая же?.
— Вчера ночью мы с девочками сняли с тебя проклятие.
— Что вы сделали?
— Мы сняли с тебя проклятие, Эллиот, — повторила она. — Проклятие, которое мешало тебе стать самим собой.
— Я не понимаю, Жоржета. О чем ты?
— Что-то, происшедшее в твоем прошлом, наложило на тебя проклятие, — сказала Жоржета. — Проклятие, из-за которого ты себя возненавидел. Я видела это в твоей ауре. Вокруг твоего затылка и вдоль позвоночника висел сгусток черной энергии. Она мешала тебе принять себя, осознать и принять все то, чем ты на самом деле являешься. Вчера ночью мы с девочками общими усилиями изгнали ее. Сейчас черная энергия покидает тебя, а скоро от нее и вовсе ничего не останется. Это займет некоторое время, однако ты будешь с каждым днем становиться все счастливее и счастливее. Ведь тебе уже стало легче, правда?
— Рядом с тобой мне всякий раз становится легче, — ответил я. — Но я и вправду всегда казался себе проклятым. Я даже название для этого придумал: «проклятие Тейхбергов».
— Ну да, конечно, ты интуитивно знал это. Однако теперь проклятие над тобой больше не тяготеет, и ты сможешь реализовать твой истинный духовный потенциал.
— Что же, это хорошо, — сказал я. — Да только я атеист, Жоржета.
— Мы, буддисты, говорим, что наверху, над нами, нет существа, которое можно назвать Богом. Мы говорим, что есть только жизнь, и она продолжается бесконечно. Мы верим, что жизнь — это школа, что мы возвращаемся в нее ради новых уроков и для того, чтобы разрешить нашу карму. Карма это просто другое название связи между причиной и следствием. Творя доброе дело, ты создаешь хорошую карму. Совершая ошибку или дурное дело, создаешь тяжелую карму. А ты совершил множество добрых дел, Эллиот. Просто оглянись вокруг. Посмотри, что ты помог создать. И все это хорошая карма, друг мой. Да и пора уже было тебе избавиться от твоего проклятия, разве нет?
— Да, — сказал я и, поднявшись из шезлонга, обнял ее. По лицу моему текли слезы. Какое из совершенных мной добрых дел привело в мою жизнь эту богиню? В тот миг для меня было не важно, верил я в существование проклятия Тейхбергов или не верил, освободился от него или нет. Жоржета видела меня насквозь, видела самые темные мои стороны, и все-таки любила меня. А никакого другого целительства мне и не требовалось.
После того разговора с Жоржетой я начал все чаще и чаще думать о том, что пора мне открыться родителям. Мне хотелось сказать им, что я гей. Я должен был сказать им — и миру, — кто я, на самом деле, такой. Просто для этого нужно было найти подходящий момент.
Между тем, у меня на глазах начали разворачиваться события совсем уже странные. Папа и Жоржета обратились в закадычных друзей. Собственно говоря, они едва ли не влюбились друг в дружку, и уж папа-то явно искал ее общества. Они о чем-то подолгу разговаривали наедине. Я приближался к автобусу и видел их сидящими в шезлонгах, беседуя. И что меня поражало, они явно изливали друг дружке душу. Нередко я заставал их хохочущими. А в других случаях видел, как Жоржета что-то тихо втолковывает папе, а он кивает, соглашаясь. Удивительное было зрелище — ни разу в жизни я не видел папу ведущим с кем-либо задушевный разговор. И вот пожалуйста: он сидит рядом с Жоржетой, обменивается с ней шуточками и анекдотами, или же слушает ее и согласно кивает — так, точно она делится с ним какой-то глубокой истиной. Каждый раз, увидев их беседующими, я старался удалиться, оставшись не замеченным ими.
И что самое поразительное, когда Жоржета, папа и я сходились вместе, отец словно пытался передать мне что-то — взглядом или, как сказала бы Жоржета, посредством своей ауры. Ошибки быть не могло: он давал мне понять, что любит меня. Он вдруг размякал и смотрел на меня с гордостью. Собственно, это происходило в течение всего лета, — вернее сказать, с той минуты, как у нас появились Майк Ланг и компания. И все же особенно любящим отец становился, когда рядом с нами находилась Жоржета. Поначалу я не мог взять в толк, что происходит. Решил, что папа просто стареет. Однако настал день, когда он улыбнулся мне, и я вдруг понял: он знает, что я гей, он любит меня и гордится мной.
И вынести это было невозможно. Я ушел в бунгало номер два и просидел там несколько часов. Все вокруг менялось так быстро, что я едва успевал следить за событиями. Старое мое «я», что бы оно собой ни представляло, распадалось прямо у меня на глазах. Чем было новое? Этого я точно сказать не мог. Я чувствовал, что становлюсь более уравновешенным, более уверенным в себе, лучше лажу с миром. Летом 69-го претерпевала изменения каждая сторона моей натуры. А тут еще и это — выражение, которое появляется в глазах отца, когда они встречаются с моими глазами. Где-то в самой глубине моего существа я все еще оставался маленьким мальчиком, который латал со своим папой крыши, все время надеясь, что он заметит, с каким усердием я работаю. И вот теперь Вудсток, огромный смерч музыки и энергии, ворвался в наш городок и изменил всех нас.
Даже мама, и та менялась. Конечно, она чувствовала себя как на седьмом небе, пересчитывая деньги, помещая часть их на банковский счет и рассовывая еще большую по своим тайникам. Счет денег занимал маму так сильно, что она, сама того не заметив, проворонила целых четыре субботы подряд. Честно говоря, для каждого из нас это был опыт совершенно новый — мы клали деньги на банковский счет вместо того, чтобы занимать их, влезая в новые долги или увеличивая старые. Да и то, что мотель был заполнен постояльцами, тоже было опытом новым. Впрочем, «заполнен» слово не совсем точное — число постояльцев раза в три превышало то, на какое мотель был рассчитан.
Так вот, единственная мамина проблема состояла в том, чтобы привести новое ее процветание в соответствие с требованиями Всевышнего. И это вынудило маму изменить характер ее еженощных отчетов перед ним. Обычно она обсуждала с Богом жизненные обстоятельства своих детей и моего отца, собственные деловые замыслы и собственную жизнь — все, чем она норовила управлять в тот или иной момент времени. Ныне же, когда на нас посыпались деньги, а сыпались они и по субботам, то есть в дни, в которые еврейский закон и притрагиваться-то к ним запрещает, маме пришлось вступить с Всевышним в мирные переговоры. Я слышал их через тонкую фанерную стенку, которая отделяла мамину спальню от конторы. Какую бы тему ни обсуждала она с Богом, заканчивалось все долгим изложением доводов, свидетельствовавших о маминой правоте, и обещаниями, которые она ему давала — неизменно одними и теми же.
