Как-то раз папа загодя подготовился к появлению хулиганья, происходившему теперь уже ежедневно. Он подогнал к входу в нашу контору свой зеленый пикап, на дверцах которого было выведено белыми буквами «Кровельная компания Уайт-Лейка». В кузове пикапа стояла печурка, а на ней бак со смолой. Папа разжег печурку и разогрел смолу, так что, когда к конторе приблизилась шайка хулиганов, у него все уже было готово. Он окунул в бак швабру и сказал, что обмажет смолой каждого, кто посмеет приблизиться к конторе. А затем взялся за плоскую лопатку, которой размешивал смолу, и принялся забрасывать ее ошметкам хулиганов. Видели бы вы, как он при этом хохотал. Какое удовольствие получил, когда юнцы побежали прочь из наших владений, а он метал им вслед смолу, стараясь попасть по затылкам.
И это был человек, который провел жизнь согбенным, понурившим плечи, терпевшим поражение за поражением — не только от жизни, но и от жены, что ни день бранившей его. Ныне же он стал королем в замке — в замке, до отказа забитом людьми. Он ежедневно сопровождал доставлявшиеся в банк мешки с наличными: наш мотель наконец-то обрел платежеспособность. И теперь, когда мимо папы проезжала машина с враждебно настроенными горожанами и из нее неслись издевки, он показывал им пальцем на нашу переполненную парковку или на стоявший у конторы транспарантик «Свободных мест нет». Ему хотелось, чтобы все, кто живет в Уайт-Лейке знали: дела у нас идут лучше некуда. По временам же, слушая брань, которой его поливали из проезжающей машины, он просто покачивал перед собой ладонью с лежавшей на ней бейсбольной битой, словно давая понять, что готов помериться силами с любым желающим.
Впрочем, и это ему тоже случалось делать. Однажды под вечер к нам явились двое громил, сказавших, что либо мы отменим фестиваль, либо они, не сходя с места, снесут мне башку. Один из них, державший в руке свинцовую трубу, начал описывать ею круги над своей головой. Я велел ему идти откуда пришел, он вместо этого пошел на меня. Я озирался по сторонам в поисках какого-нибудь оружия — ничего. И тут за спиной громилы возник папа — с битой в руках, придававшей ему немалое сходство с бейсболистом Микки Мантлом. Бандюги его не заметили. Папа произвел низовой удар, который сделал бы честь любому подающему игроку. Удар этот пришелся громиле с трубой по ногам. Шарах! Громила, взвыв от боли, полетел на землю. Второй повернулся к своему сообщнику. Но прежде чем он успел понять, что случилось, я, подскочив к нему, ударом в челюсть сбил с ног и его. Поднявшись с земли, громилы поспешили покинуть наши владения — один, сильно хромая, другой, держась за щеку. Папа, смеясь, подошел ко мне, в глазах его светилось ликование. Он положил руку на мое плечо и сказал: «Вот видишь, видишь, теперь они будут знать, как связываться с Тейхбергами!». И мы захохотали во все горло, испытывая и облегчение от того, что уцелели, и большую, очень большую гордость за себя.
Что-то странным и чудесным образом изменилось в отношениях между мной и папой. Впервые за обе наши жизни мы стали уважать друг друга, как мужчина мужчину. Никогда прежде мы с ним не смеялись и не обнимались так часто. Мы начали проникаться благодарностью друг к другу. Впрочем, дело тут не обошлось без посторонней помощи.
Одним из великих достоинств Вудстока — достоинством, о котором, насколько я знаю, никто не писал, — была его сексуальная разносторонность. На фестиваль во множестве съехались люди самых разных сексуальных ориентаций. И что было особенно важным для меня, многие из них остановились в «Эль-Монако». Однажды к нам заявилась «сексуальный терапевт-практик» по имени Виктория, предложившая мне свои услуги в обмен на комнату. К сожалению, мама вытурила ее еще до того, как мы успели вступить в переговоры. Но даже и мама не могла помешать тому, что мотель заполнили геи, лесбиянки и люди малопонятной ориентации.
А затем, в один из первых августовских дней, появилась Жоржета.
Она приехала в школьном автобусе психоделической раскраски. Цветы переплетались на его стенах со змеями — последние явно пребывали в состоянии сексуального возбуждения. Автобус был произведением искусства, являвшимся, впрочем, лишь оболочкой подлинного шедевра — самой Жоржеты. Открыв его дверь, она, все ее три сотни фунтов, соступила на землю так, точно та была бродвейской сценой.
Одетая в платье а ля Джун Эллисон, с невинными ленточками, вплетенными в доходившие ей до плеч волосы, Жоржета была царицей лесбийской любви. Родившаяся во Франции, она прожила последние двадцать лет в Соединенных Штатах. Говорила она с французским акцентом, а голос ее, низкий, мягкий и вкрадчивый, казался пропущенным через машинку для изготовления сливочного мороженого.
Жоржета приехала не одна. Ее сопровождали еще три исполинских размеров дамы. Милли носила платье в оборках, которое она украшала бантиками из переплетенных лентами маргариток, а Хэнк и Йо-Йо, облаченные в комбинезоны, клетчатые рубашки и крепкие башмаки, смахивали на крутых дальнобойщиков.
Автобус Жоржеты был не простым автобусом. Как выяснилось, он представлял собой мобильный центр дзенской медитаций и холистического целительства. В 1969-м американские буддисты, разъезжающие по стране в собственных храмах психоделических медитаций и целительства, были немалой редкостью, что лишь добавляло этой женщине экзотического обаяния.
Я извиняющимся тоном сказал Жоржете, что все комнаты у нас уже распределены и заказаны, не осталось ни одного свободного квадратного дюйма. Не важно, ответила она. Все, что ей требуется, — это место, на которое можно поставить автобус.
Единственным в мотеле еще не занятым пространством был кусок земли за театральным амбаром, задняя стена которого, как, впрочем, и пол его, опасным образом покосилась. Я не видел причин, по которым автобус Жоржеты не мог бы провести там месяц или около того. Заодно бы и стену подпирал. И храм на колесах занял этот не самый лучший участок уайтлейкской недвижимости. Вполне возможно, что он был первым в округе Салливан лесбийским буддистским храмом.
Как только четверка женщин обосновалась на нашей земле, нам стало ясно, что присутствие их — это истинное благословение свыше. Прежде всего, они не делали никакого секрета из своих сексуальных предпочтений. Они даже заводили с людьми разговоры о достоинствах феминизма и лесбийства, о мифологических корнях однополой любви. Я так обрадовался встрече с родственными душами, что вернул этим дамам арендную плату и предложил им спустить шины их автобуса и остаться у нас навсегда.
Жоржета и ее подруги были столь совершенными образцами единения со своей сексуальной ориентацией, ее мирного приятия, каких я никогда еще не встречал. В отличие от стандартного гея, которому приходилось внимательно приглядываться к другим мужчинам, прежде чем он обнаруживал перед ними свои сексуальные предпочтения, Жоржета говорила о них каждым своим движением и жестом. Всякий, кто сводил с ней знакомство, уже через пять минут знал, что она лесбиянка, — даже гомофобы. Она же была со всеми очень мила. Она никогда не сердилась, ни к кому со своей лесбийской любовью не лезла. Напротив, Жоржета относилась к своей ориентации спокойно и непринужденно, отчего и все другие чувствовали себя непринужденно в ее обществе. Она оказалась великолепной учительницей для гея, которому пришлось всю свою жизнь таиться от людей. А то, что она была женщиной, учебу лишь облегчало. Мне доводилось увлекаться мужчинами, которые жили в ладу со своей гомосексуальностью, и это лишь здорово осложняло мою жизнь. А на Жоржету я мог смотреть глазами, не замутненными никакими желаниями. Жоржета была тем, что в мифологии называется «великой матерью» — земной богиней, женщиной, наделенной волшебной силой и сведущей в буддизме и целительстве в такой же мере, в какой она сознавала, как важно для человека быть самим собой.
