Маша не только не делала никакой попытки выпустить вдову из своих объятий и передать кому-нибудь из ее ближайшего окружения. Напротив, она еще крепче обняла ее и нежно поглаживала ее дрожащие плечи, словно могла оградить от жестокости окружающего мира. Она извлекла откуда-то белоснежный платок и помогла утереть женщине слезы.
— Только два слова, — по-сестрински прошептала Маша, сознавая, что в настоящий момент обе уже находятся в прямом эфире и многие миллионы телезрителей наблюдают эту трогательную сцену.
— Хорошо, — прошептала в ответ женщина.
— У вас было ощущение, что должно произойти что-то подобное? — спросила Маша.
Про себя она уже начала вести отсчет времени, зная, что на прямое включение отводится только шестьдесят секунд.
— Он не сделал никому ничего плохого, — ответила вдова. — Он и мухи не обидел.
— Что вы почувствовали, когда узнали об этом?
— Я подумала — это шутка. Он любил пошутить.
— А потом?
— Потом я поняла, что это не шутка.
— Где вы находились в тот момент? Вы его видели?
— Мне сказали, что у меня не будет неприятностей. Ни у меня, ни у детей. У нас ведь трое детей.
— Это связано с его работой? Ходят слухи, что…
— Мне сказали, что у меня не будет неприятностей! — повторила женщина, беспокойно озираясь.
В следующее мгновение Машу саму подхватили под руки и, оторвав от вдовы, мягко отволокли в сторону. Тем временем гроб уже погрузили в сверкающий черный лимузин, который, проследовав по коридору в толпе, занял место во главе длинного траурного кортежа, взявшего курс на Ваганьково. Маша взглянула на оператора и режиссера. Оба закивали:
— Снято!..
Когда кортеж исчез, толпа еще некоторое время стояла словно в растерянности. Потом символический гроб, а также крышку от него бросили на тротуар и стали жечь с досады рекламные листки с портретом президента акционерного общества. Рядом с портретом были напечатаны таблицы, где указывались процентные прибыли по вкладам.
«Скоро начнут жечь и кредитные обязательства, как раньше жгли партбилеты», — подумала Маша.
К ней подошел режиссер, присланный из главной редакции, и сунул ей в руки текст, который нужно было зачитать перед камерой для завершения репортажа о похоронах.
Пробежав глазами заготовленный в редакции комментарий к чрезвычайному происшествию в акционерном обществе, Маша брезгливо поморщилась. Читать в эфир подобную дешевку после того, как ей только что удалось сработать эксклюзивное интервью с вдовой и миллионы телезрителей воочию увидели на своих экранах настоящее человеческое горе! Пусть эта женщина была вдовой президента акционерного общества, вокруг которого разрастался финансовый и политический скандал, — она была несчастной матерью, просто женщиной, к тому же, напуганной до смерти!.. При всем при том, в отличие от телезрителей и умников из редакции, всего несколько минут назад Маша собственноручно промакивала ее слезы (самые настоящие, а не фальшивые!), видела ее побелевшее лицо и полные ужаса глаза. Эта женщина доверчиво бросилась в объятия Маши, словно искала у нее защиту, а у нее, у Маши Семеновой, еще хватило в такую минуту совести донимать несчастную идиотскими вопросами… Словом, если после всего этого, на фоне толпы вкладчиков со своими плакатиками-картонками и бумажными факелами, Маша начнет распространяться о правах человека и экономических реформах, действительно трагическая ситуация превратится в очередной фарс и пошлятину, а все ее усилия сделать честный репортаж пойдут насмарку.
Этими соображениями Маша поделилась с режиссером.
— Вы только поглядите, что здесь написано! — воскликнула она и процитировала: «…покойный, которого отличала любовь к простому человеку и активная гражданская позиция, был бы рад увидеть столько благодарных лиц, которым он дал надежду на оздоровление нашей экономики…»
— Ну и что? — удивился режиссер.
— Как что?! Единственное, чему, я думаю, действительно был бы рад покойный, так это тому, чтобы не лежать в данный момент там, где нельзя, как говорится, ни сесть ни встать. И уж во всяком случае не был бы рад видеть эти «благодарные» лица… А те в свою очередь выглядели бы еще более благодарными, если бы имели не «надежду на оздоровление», а надежду вернуть назад свои кровные денежки — хотя бы и без навара…
— Какая разница? — удивился режиссер, начиная раздражаться. — Просто отбарабань по бумажке этот чертов текст и дело с концом!.. Мне еще лететь на пресс-конференцию в Дом правительства.
— Не стану я нести перед камерой эту чушь, потому что… — упрямо начала Маша, опуская микрофон.
— Ах не станешь… — перебил режиссер. — Тогда можешь считать, что твоего духа в эфире больше вообще не будет! Это я тебе по-дружески говорю.
Маша беспомощно оглянулась на оператора и помрежа, которые отвели глаза. Только на одну секунду она представила себе, что ее действительно могут отстранить от эфира. Пусть даже не на веки вечные. Хотя бы ненадолго. Она только-только почувствовала прелесть работы. Что же ей останется — днем снова быть девочкой на побегушках, а ночью вымывать из себя въедливое семя Эдика?
— Ты меня поняла? — поинтересовался режиссер. Маша молча заняла позицию перед камерой и, поднеся микрофон к губам, прочла заготовленный текст.
— Снято, — кивнул оператор.
— Что и требовалось доказать, — сказал режиссер и, спокойно развернувшись, направился к служебному «рафику».
Глядя ему вслед, Маша ожесточенно притопнула ногой. Потом еще раз. В результате подломился каблук. Выругавшись, Маша сунула микрофон помрежу и заковыляла по направлению к метро.
XVI
— Разрешите, я вам помогу? — услышала она рядом и почувствовала, как кто-то заботливо взял ее под руку.
Досадливо поморщившись, она оглянулась и тут же ощутила, как щеки становятся красными.
На нее смотрел молодой и по-русски говорящий Микки Рурк. Та же кривая усмешка. Те же знающие апостольские глаза и высокий, практически гроссмейстерский лоб… Но иллюзия полного сходства сохранялась не больше нескольких секунд. Хотя очарование не исчезло.
— Не думаю, что ему теперь лучше, чем нам, — сказал он, очевидно имея в виду виновника сегодняшнего столпотворения.
Вместо ответа Маша сняла туфлю и занялась осмотром скособочившегося каблука.
— Черт, — проговорила она, держа ногу на весу. — И вот так целый день!
Он продолжал крепко держать ее под руку.
— Борис Петров, — спокойно представился он.
— Какой еще Борис Петров? — проворчала она. — Кто вы такой?
— Я служу в милиции. Мент, то есть, — так же спокойно ответил он
— Что-то непохоже, — снова проворчала она, но на этот раз уже не так строго.
