Это был конфликт духа, «пугающее обстоятельство, которое необходимо пережить», как выразился Гарри Милерт. «Поле боя всегда заставляет меня содрогаться, — писал он. — Я хотел бы больше никогда не видеть убитых и реки крови. Но я должен держаться до конца как человек, которому поручена эта задача». В мрачных ницшеанских тонах Эберхард Вендебург пытался примириться с этой духовной борьбой, утверждая: «Когда дух и тело здоровы, страдания могут только усиливать и закалять». Гюнтер фон Шевен был менее оптимистичен: «Очень важно сохранить четкую структуру своего внутреннего мира». Однако фельдфебель В. Г. точно знал, чего стоит эта внутренняя борьба: «Война здесь, в России, — это не прогулка. Это, скорее, череда трудностей. Я сам не раз был свидетелем тому, как моя жизнь висела на волоске… Я уже частенько подумываю о том, чтобы покончить с жизнью. И просто чтобы заставить себя перейти этот мост между жизнью и смертью в столь молодом возрасте, требуется внутренняя сила, не имеющая никакого отношения к смелости или отваге».
Некоторые солдаты терпели поражение в борьбе за спасение духа, замечая лишь мельком, как Курт Ройбер, «беспокойство, страх и ужас… жизнь без возврата и ужас без конца». «Сердце разбито», — так писал Герхард Майер. Ему была невыносима мысль о том, что «запах мертвых тел — это начало и конец, высший смысл и цель нашего существования». Хорстмар Зайтц говорил о «величайшем одиночестве» человека, «всегда находящегося на грани отчаяния». «Война, — заключал он, — наносит моей душе раны, которые, возможно, никогда не излечатся». Гарри Милерт отмечал «дикую, примитивную сущность» каждого человека: «Здесь и сейчас я снова ощущаю собственную дикую, примитивную сущность и готов кричать. Я вспоминаю несчастного Рильке, который начал свои «Элегии» словами: «Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?» Не испытывал Милерт никаких иллюзий по поводу того, что эта внутренняя борьба когда-нибудь прекратится. Позднее он писал: «Я должен сидеть здесь, в этой невиданной грязи, ужасающей жестокости и психологическом напряжении… Нужно ждать, сидеть, планировать и делать худшее — действовать механически, жестко, не дрогнув видеть и наблюдать бесчеловечные деяния. Опыт войны, — заключает он, — взбудоражил мою душу. Никогда я еще так много не размышлял о зле внутри меня и не боролся с ним так активно, как в этом году».
Хотя немногие были способны выразить свое отчаяние так же хорошо, как Милерт, суровые испытания войны толкнули многих на грань отчаяния. Рядовой К. П. выразился просто, но вместе с тем зловеще: «Я забыл, что значит смеяться». А другой солдат, попавший в ловушку под Сталинградом, печально заметил: «Последние несколько ночей я так много плакал, что уже и самому стало невыносимо». Больше всего тревоги вызывало то, что те, кто, по выражению Гельмута Пабста, издавал «крики проклятых душ» в мире ужаса и смерти, с трудом могли найти внутреннее утешение. Причину этого назвал Ансгар Больвег: «Мир разрушения больше не ограничивался фронтом, но распространился… даже внутрь нас. Где найти тот мир, в котором демоны больше не смогут нас найти?» У многих, кто уже «внутренне распрощался со всем», кто сидел «в темном пламени ада», душа была совершенно разрушена. Как писал Зигфрид Ремер, «они лежали в саркофаге, но были еще живы». Другой солдат пришел к выводу: «Россия — это холодный железный гроб».
Все они боролись с этим первобытным страхом, сражались, как писал Майнхарт фон Гуттенберг, с «водоворотом эмоций, чувств, знаний, который стремился нарушить психологическое равновесие и который необходимо было укротить». Вилли Томас также подчеркивал нервное напряжение, обусловленное страхом, когда писал: «Психологическая нагрузка давит тяжелее, чем бремя почти сверхчеловеческих физических усилий». Он признавал только одно: «Какую-то часть меня не могли изменить ни ужасы, ни страдания». В похожих тонах Гарри Милерт говорил о «невероятной психологической силе, которой должен обладать каждый солдат, поскольку физическая нагрузка — это лишь малая часть общего напряжения». Курт Ройбер отмечал: «Страдает все: и тело, и душа. Мне необходимо использовать какие-то психологические и физические резервы». Гаральд Флигауф назвал это «испытанием на выносливость».
Многих солдат это внутреннее противоречие выматывало до предела. По словам Зигфрида Ремера, хуже всего была «не смерть, таящаяся повсюду, не усталость и упадок духа, сопровождающие тебя, а стояние на пороге холодной, темной вечности каждый день, каждый час, чтобы найти ту границу, в пределах которой твои желания и любовь имеют смысл, начало и конец». Несомненно, попытка перебороть свое внутреннее «я» давалась дорогой ценой, поскольку, как отмечал Гаральд Хенри, она требовала «невероятных усилий, иногда доходивших до героизма». «Пока еще не придумано имя тому, что проносится сейчас над нами, происходит с нами, — размышлял Макс Аретин-Эггерт в своем последнем письме. — Мы с трудом бредем через водоворот, вызвать который к жизни способна лишь нечеловеческая сила». Сила, быть может, и была нечеловеческой, но последствия ее воздействия сказывались на людях: «Я вижу нервные срывы множества простых людей, которым не хватило психологической силы стоического самосознания, — писал Гарри Милерт. — Эти часы очень опасны и для них самих, и для их товарищей». Вольфганг Деринг отмечал: «Некоторые прячутся в животном ужасе». Обер-ефрейтор Штайнер, герой романа Вилли Хайнриха «Железный крест», говорил более прозаично: «Мы все — несчастные вшивые засранцы… Мы все перепуганы до смерти, все без исключения». Гаральд Хенри высказался с пугающей прямотой: «Я совершенно сломлен».
К страху невозможно было привыкнуть. Непрерывный страх перед смертью или увечьем доводил многих до грани нервного срыва. «Наш ужас достиг грандиозных масштабов, — писал Ги Сайер, проведший три мучительных года на Восточном фронте, о советской танковой атаке в феврале 1945 года. — По ногам струилась моча. Наш страх был так велик, что мы позабыли и думать о том, чтобы сдерживаться». Один солдат в августе 1944 года писал: «Раньше я не знал, что такое настоящее беспокойство, но несколько дней назад наша рота двигалась по ржаному полю, и русские набросились на нас со всех сторон. С тех пор я трясусь всем телом, как только слышу приближение русских. Это было ужасно. Дошло до того, что я хотел остаться лежать на брюхе, чтобы они взяли меня в плен». Возвращаясь из отпуска на Восточный фронт, Клаус Лешер испытал «очень символичное ощущение», когда его рота в лунном сиянии переходила с одного берега на другой, «от радости дней, проведенных в отпуске, к неизвестности и опасностям будущего». Потом он тревожно добавил: «Кому из нас доведется пересечь этот мост в обратном направлении? И как?» Предчувствия Лешера сбылись: через две недели, в день рождения своей матери, он погиб.
В письме к жене в апреле 1943 года Гарри Милерт пытался объяснить силу и сложность своего страха: «Ты часто восхищаешься моей силой, но ты, наверное, не знаешь всего, чему я позволяю накопиться, вырваться и захлестнуть меня в печальные ночи, вроде этой, когда ревущий шторм пронесся над чернильно-черными высотами, когда он выманил меня к русским позициям, потому что там грозит настоящая опасность, там жизнь и смерть разделяет лишь тонкая черта. Ты не можешь знать, как тогда стонало и плакало мое сердце… Нелегко жить так, как живу я». Даже такой ветеран, как Штайнер, персонаж Хайнриха, мог поддаться вездесущему ужасу.
