Несмотря на эти различия, представление немецкого солдата о самом себе не слишком отличалось от «джи-ай». Он считал себя приличным человеком, который оказался втянут в огромное, безликое предприятие, угрожавшее его физическому и духовному благополучию. Он беспокоился о жене или любимой и о семье, оставшейся дома, особенно о том, что его брак может распасться или что жена или девушка изменят ему. Он беспокоился, не пострадает ли в его отсутствие его ферма или дело и что он может остаться без работы, вернувшись с фронта. Он беспокоился о собственном духовном и психологическом благополучии и размышлял о том, как война со всеми ее убийствами и жестокостями может изменить его и тех, кто остался в тылу. Он терзался мучительными сомнениями и хотел, чтобы его убедили в том, что он поступает правильно. Он понимал, что является расходным материалом и что с уровня земли война казалась, как писал американец Ю.Б. Следж, «жестокой, бесславной и ужасно расточительной», поэтому отчаянно хотел знать, за что он воюет.
Как солдат он сражался по многим причинам: за выживание, за свой дом и семью, за своих друзей, ради опьянения битвой. Но, как отмечал Омер Бартов, немецкие солдаты также сражались против «азиатского варварства», против предполагаемого «еврейско-большевистского заговора» и для защиты немецкой культуры и предложенного нацистами расистского «народного единства». «В этом смысле, — заключал Бартов, — они сражались за нацизм и за все то, что под ним подразумевалось». В ситуации, когда многие из них привыкали к войне как к нормальному существованию, в котором война становилась обыденностью, немецкий солдат вполне мог не обладать большим влиянием и не видеть возможностей избежать эскалации насилия, как утверждал один из них, историк Ганс Моммзен. Возможно, многие солдаты видели реальность войны просто как смерть и разрушение, не утруждая себя размышлениями о более существенных политических или моральных вопросах.
Тем не менее неопровержимый факт заключается в том, что они отважно и исключительно упорно сражались на службе режима, замешанного в непревзойденных по своей жестокости преступлениях. До самого конца войны Гитлер пользовался поразительной популярностью среди немецких солдат, которые, судя по всему, были его самыми яростными сторонниками. Даже в ноябре 1944 года почти две трети немецких солдат, попавших в плен к американцам, поддерживали фюрера, а в отчете за середину декабря, подготовленном немецкими военными, утверждалось, что в войсках преобладает «твердое убеждение в том, что невероятные военные усилия нашего народа приведут к победе». Даже в марте 1945 года, когда нацистская Германия буквально разваливалась на части, Йозеф Геббельс писал в своем дневнике, что войска преисполнены «мистической веры» в Гитлера, что солдаты дерутся, как «дикие фанатики», и что немецкий солдат продолжит выполнять свой долг. Цели национал-социализма укоренились в сознании рядового состава намного глубже, чем принято считать. Простые солдаты вермахта не бунтовали, а попытка убить Гитлера, предпринятая офицерами-заговорщиками, как правило, рассматривалась на фронте как изменнические действия узкой аристократической клики. Немецкие солдаты были «нацифицированны» в полном смысле этого слова. Фельдмаршал Вильгельм Кейтель признавал важность цепочки «Гитлерюгенд» — Имперская служба труда — армия. Когда Гитлер высказал озабоченность возможным противодействием армии введению идеологической подготовки, Кейтель ответил: «Нет, мой фюрер, этого не следует ожидать… Мы уже слишком далеко зашли в их обучении». Жестокий парадокс судьбы заключается в том, что эти люди, преисполненные идеалов строительства новой и лучшей Германии, стали замечательным инструментом воли Гитлера. Эта правда поистине горька, и годы не в силах стереть эту горечь.
