Таким образом, неудивительно, что немецкий солдат, как правило, поддерживал и с готовностью принимал националистическую риторику нацистов и их обещания исправить несправедливости Великой войны и покончить с унизительной и ненавистной системой, установленной Версальским договором. Однако верность идеям нацизма не ограничивалась простым шовинизмом. В равной степени заманчиво выглядели обещания национал-социалистов покончить с хронической внутренней раздробленностью и классовыми противоречиями, помешавшими демократическому эксперименту Веймарской республики, открыть возможность для получения образования и карьеры в соответствии со способностями, а не социальным положением. И снова эти взгляды вполне соответствовали легенде об эгалитарном окопном братстве, где пуля не делала различия между классами и где продвижению способствовали заслуги, а не связи. Идея «народного единства» находила поддержку среди солдат, поскольку нацистский режим, казалось, был всерьез намерен ее реализовать. Пусть и не полностью, но в 1930-х годах нацистам удалось в достаточной степени очертить контуры нового общества, чтобы убедить многих простых солдат, особенно молодых людей и выходцев из рабочей среды, в том, что обещанная социальная и экономическая интеграция была реальна.
Вырабатывая эту зачастую удивительно глубокую верность немецкому национальному сообществу, нацисты одновременно закладывали основу для столь же пылкой ненависти и презрения к тем, кто не входил в «народное единство». Здесь нацистская пропаганда вновь сумела сыграть на господствовавших стереотипах и поверьях. Идея нарастающей угрозы со стороны России, «азиатских орд» с востока, укрепилась в народном сознании в беспокойные годы, предшествовавшие началу Первой мировой войны, и большевистская революция, сопровождавшаяся жестокостями, не способствовала устранению ощущения этой угрозы. Достаточно внимательный читатель немецких газет 1920-х — начала 1930-х гг. был хорошо информирован (куда лучше, чем житель Лондона или Нью-Йорка) о разных зверствах, которые творили большевики, и в особенности Сталин, с населением Советского Союза. И хотя последние исследования показывают, что антисемитская пропаганда нацистов так и не смогла выполнить задачу возбудить ненависть к евреям среди простых немцев, она тем не менее способствовала изоляции евреев в немецком обществе и как минимум утрате простыми немцами интереса к судьбе сограждан. Даже если нацистской пропаганде и не удавалось подвигнуть немецких солдат на массовое истребление еврейского населения, они оставались безразличными к судьбе евреев, что позволяло тем, кто руководил машиной уничтожения, беспрепятственно делать свое грязное дело.
Как следствие, хотя простой солдат считал себя приличным человеком, нацистское видение «народного единства», основанного на расовом подходе, было в определенной степени реализовано на Восточном фронте, где идеология и полученный опыт дополняли друг друга. В письмах и дневниках солдат практически не найти какого-либо реального несогласия с взглядами нацистов на врага как на недочеловека, заслуживавшего сурового обращения, какого-либо протеста против особых методов обращения с евреями. Поскольку граждане Советского Союза вполне соответствовали расовым стереотипам нацистов, советская система рассматривалась Гитлером как часть «еврейско-большевистского заговора», а сама страна казалась простым немецким солдатам настолько отсталой, жестокой и угрожающей, что расовые понятия, идеология и личный опыт тесно переплелись в их сознании, образовав совершенно уникальный страх. Идеология, объективные условия повседневной жизни в России и хаос и трудности войны на востоке создавали обстановку всеобщей ненависти, и солдатам вермахта казалось, что они ведут войну ради защиты немецкого общества от «азиатско-еврейского» влияния, направленного на уничтожение рейха. Руководство вермахта старательно убеждало солдат в том, что они жертвовали собой ради высочайшей и важнейшей цели, что они были фактически крестоносцами, призванными принести пользу народу Германии, что в борьбе за существование дозволены практически любые средства. Поэтому солдаты, особенно на Восточном фронте, вполне реально жили в условиях национал-социалистского мировоззрения, что придавало им удивительное упорство и решительность, но в то же время толкало на совершение варварских зверств по отношению к противнику, которого считали недочеловеком.
Учитывая в целом более глубокую идеологизированность немецкого солдата, другим фактором, отличавшим его от американского «джи-ай», была более суровая дисциплина, требованиям которой он подчинялся. Этот парадокс нелегко объяснить. Нельзя довольствоваться простым объяснением, что армия США была на удивление снисходительна и либеральна. Отчасти жесткая дисциплина была логическим следствием политического устройства, требовавшего безусловной верности и повиновения как от военного руководства, так и от рядовых военнослужащих. Омер Бартов отмечает, что политизация дисциплины была тесно связана с политизацией армии в целом, поскольку среди рядовых распространились идеологические и юридические концепции нацистов, а также соответствующие правила поведения. Как следствие, действия и поведение, которые в ином случае были бы проигнорированы или повлекли бы за собой устный выговор, стали рассматриваться как политические преступления, нередко гарантировавшие жестокое наказание. Более того, по мере того как рядовой состав немецкой армии пропитывался расовой идеологией нацизма, начался любопытный и многогранный процесс ожесточения. Поощряемый нацистской доктриной (и своими вышестоящими офицерами), немецкий солдат в России был волен совершать практически любые преступления вплоть до грабежа, насилия и убийств, если они были направлены против так называемых «расовых врагов» немецкого народа. Он не только редко подвергался наказанию, но и часто удостаивался похвалы за проявление расовой и идеологической сознательности. Поэтому едва ли стоит удивляться тому, что советские солдаты также ответили на это страшной жестокостью. По мере того как бои на Восточном фронте достигали накала, невиданного на других фронтах Второй мировой войны, и по мере того как немецкие солдаты все чаще стремились избежать передовой, вермахт начал применять жестокие меры для поддержания дисциплины, направленные на то, чтобы солдаты больше боялись собственного командования, чем противника. Поскольку это была идеологическая война во имя «народного единства», любой, кто делал меньше, чем того требовал его долг, считался изменником фюреру и народу и должен был понести соответствующее наказание. Наконец, когда нацистский рейх начал рассыпаться на последнем этапе войны, железная дисциплина стала рассматриваться как единственное средство, способное предотвратить катастрофу. На наиболее частном уровне солдат в окопах, таким образом, подвергался идеологической обработке, призванной прояснить для него цели войны и пробудить в нем желание пожертвовать собой ради высшей цели, одновременно угрожая ему исключительно жестокими наказаниями, если его усилия от имени народа сочтут недостаточными.
Возможно, именно из-за постоянного присутствия смерти, которая, казалось, таилась повсюду, письма и дневники немецких солдат обладают глубиной и вдумчивостью, которые реже встретишь в более приземленных и прямолинейных записях американских солдат. Немецкий солдат не только с большим фатализмом относился к вероятности смерти, но и придерживался точки зрения на мир и на свое место в нем, которая отводила особую роль судьбе. Более того, он чаще наделял войну качествами романтического нигилизма. Немецкий солдат размышлял о ядовитой сущности войны, раздумывал о ее внутренней природе и сути, рассматривал ее как пугающе прекрасную драму. Война по необходимости была борьбой за существование, в которой разрушение было неизбежно, и в процессе разрушения солдаты получали облегчение, возможность ценить полную свободу от каких-либо ограничений, вступить во владения неразборчивой смерти, где они могут дать волю своим самым примитивным чувствам и желаниям. Слова о том, что нужно разрушать, чтобы выжить, что понять жизнь можно лишь после того, как столкнешься со смертью, что самая вольная жизнь — это жизнь, полная опасностей, или что самопожертвование служит некоей высшей цели, казались бы чужеродными в письме «джи-ай», но не в письме немецкого пехотинца. Немецкий солдат в прямом смысле стал думать и действовать как солдат, тогда как большинство американцев так и оставались гражданскими, одетыми в неудобный мундир.
