— Можно. Но меня это не интересует. Меня страстно привлекают другие вещи…
— Хорошо. И что же это за вещи? Ты воображаешь, будто сумеешь спасти мир, если докажешь, что спасение возможно?
— Все превращают это в тайну или трагедию, а на самом деле это невероятно легко. Нужно просто не включаться в систему.
— В систему?
— Вы понимаете, что я имею в виду, это обычные вещи. Разложение — вы знаете, оно происходит так быстро…
— Да. Во второй раз на корриде чувствуешь себя спокойнее. Байрон писал, что ожесточился, побывав на двух казнях.
— И целомудрие…
— Говорят, что секс — это воплощение духа, даже его суть, и противиться этому опасно. Любая духовность опасна, особенно аскетизм.
— Вы думаете, что я сломаюсь!
— Нет, не так просто.
— Для меня это все драматизация и обман. Чтобы приносить пользу, я должен жить просто и в одиночестве. В этом нет никакой мистификации. Священники именно так живут. Я мог бы пойти в католическую школу, в семинарию, принять духовный сан…
— Да, но ты этого не сделал.
— Я жалею, что этого не случилось… Стать никому не известным приходским священником… это как раз то, что надо, та самая работа, тот самый образ жизни…
— Но почему бы тебе теперь не подумать о принятии сана? Забудь о церковных догматах, они меняются. Теологи изо всех сил стараются заманить к себе именно таких, как ты. Теологическая спасательная экспедиция уже в пути. Скоро ты услышишь звук волынок.
Стюарт рассмеялся.
— Да, но все же это для посвященных. Потребуется немало времени, чтобы слово «Бог» перестало быть чьим-то именем. Мне вообще не нужен никакой бог, даже модифицированный и модернизированный. Я должен быть уверен, что его не спрятали во всем этом. Бог — это антирелигиозная идея. Никакого Бога нет.
— О чем нам всегда говорили восточные религии. А почему бы тебе не…
— Восток меня не интересует. Я принадлежу к западной цивилизации. Здесь дела делаются иначе.
— Некоторые говорят, что Бог ушел далеко-далеко, что трансцендентность на некоторое время замолкла.
— Это акт в пьесе. Но никакой пьесы нет.
— Скажем так: Бог — это перманентный, неизменный объект любви. Разве мы не должны представлять что-то в этом роде?
— Есть множество таких вещей, и мы не должны представлять их в виде личностей, существующих где-то далеко. Мир полон ими, если приглядеться.
— Ты имеешь в виду символы, знаки?
— Вы будете говорить на профессиональном жаргоне…
— Деревья, животные, произведения искусства?
— Послушайте, я делаю только то, что сегодня должен делать каждый, я справляюсь сам и один. Не на какой-то там драматический и героический манер. Без этой старой сверхъестественной шелухи.
— Люди скажут, что если ты один, то это, вероятно, твоя личная фантазия, вне реальности. Без мифологии, без теологии, без институтов… И ты, я полагаю, не ищешь учителя или гуру.
— Да нет, конечно. Только вообразить себе, что где-то на краю света в пещере сидит мудрец… Это сентиментальность, мазохизм, магия.
— Ты не хочешь принять обет послушания.
— Я уже принял обет послушания, только иного рода…
— Ты посвящен.
— Это все вместе, все мое существо, вся моя жизнь. Не то, чему посвящаешь лишь часть себя, не что-то дополнительное. Надо просто быть добродетельным, жить не для себя, а для других. Быть никем, ничего не иметь, служить людям — и отдаваться целиком. В этом все и вся, оно вопиет повсюду, и оно так глубоко, что поглотило меня, но в то же время это не полностью я…
— Постой. То, о чем ты говоришь, очень похоже на Бога. Ты говоришь, его нет, а потом ты сам хочешь стать им, принимаешь на себя его качества. Может быть, в этом и заключена задача нынешнего века.
— Я не сказал, что я Бог! Я хотел сказать, что путь… что путь к…
— Кафка писал, что нет никакого пути, есть только конец, а то, что мы называем путем, — просто дуракаваляние.
— Не могли бы вы повторить?
— Нет никакого пути, есть только конец, а то, что мы называем путем, — это просто дуракаваляние.
— Я об этом подумаю. Я только хочу сказать, что я, лично я, пытаюсь или хотя бы начинаю пытаться делать нечто такое, в чем я уверен, что очевидно, что я вижу повсюду.
— Повсюду вне тебя и внутри тебя. Внутри темнота, Стюарт.
— Вы хотите сказать, первородный грех. Меня мало волнуют эти сказки о виновности. И вы, конечно же, не о бессознательном!
— Только не говори мне, что ты в него не веришь.
— Ничего такого определенного не могу сказать. Я не думал об этом. Эта идея меня не интересует.
— Возможно, ты ее интересуешь. Не презирай эту концепцию. Бессознательное — не обиталище монстров, а резервуар духовной силы.
— Духи. Магия. Нет, мне не нравится то, что вы сейчас сказали. Это плохая идея, она вводит в заблуждение.
— Ты говоришь, чувство вины тебя не волнует. Ты полагаешь, что никогда не испытаешь его?
— Я имел в виду, что это чувство не важно, оно даже может повредить. Человек должен исправлять и улучшать мир. Зачем калечить себя, когда есть столько дел?
— Значит, ты не завидуешь Эдварду в его крайней ситуации?
— Нет, с какой стати? — удивился Стюарт.
— Это один из способов разрушения иллюзии самодовольства.
— Вы считаете меня самодовольным?
Томас задумался.
— Не уверен, — ответил он. — Твой случай путает концепцию. Я подожду, что будет дальше.
Стюарт рассмеялся.
— Мой отец говорит, что я гедонист, что я выбрал эгоизм высокой пробы!
— Если человек каждую ночь ложится спать с чистой совестью, ему можно позавидовать.
— Он имел в виду нарочитую бедность и жизнь за счет богатых друзей!
— Ты воображаешь, что хочешь вести упорядоченный однообразный альтруистический образ жизни…
— Да скажите уже прямо — скучный образ жизни!
— Ты не считаешь, что он скучен. Часть энергии тебе дает твое хорошее мнение о самом себе. Значит, тебе захочется признания, даже драмы, радостей самоутверждения — победить и прослыть победителем.
— Вы меня провоцируете!
— Ты считаешь себя личностью исключительной.
— Тут есть нечто исключительное, но это не я. Вы думаете, что мне не хватает смирения.
— Тебе не хватает дара заурядности. Грубо говоря, у тебя слишком сильное эго. Ну разве это не ужасно? Ты не хочешь быть заурядным. Ты слишком много думаешь, чтобы быть заурядным.
