В этот день Стюарт Кьюно собрался встретиться и поговорить с Томасом. Она знала: Томас дал Стюарту понять, что ждет его, и был доволен (хотя и пытался скрыть это), когда Стюарт позвонил и сообщил, что приедет. Предположительно разговор пойдет об Эдварде. Томас отменил прием пациента (не мистера Блиннета, конечно), что было для него необычно, и рано вернулся домой из клиники. Он радовался предстоящей откровенной беседе. Мидж подумала, что ее муж с нетерпением ждет этой встречи, потому что собирается вонзить когти в Стюарта. Она испытывала неприятные чувства при мысли о том, что Томас и Стюарт встретятся наедине и, возможно, будут говорить на деликатные темы. Стюарт не очень-то нравился Мидж. Она принадлежала к тем людям, кто не доверял ему и опасался его. Юноша казался ей неестественным, странным и холодным.
— Ты говорил с Мередитом об этих наушниках? — спросила Мидж у Томаса, только что вошедшего в комнату. — Урсула говорит, что они вредят слуху.
Она услышала свой голос, жалобный и неубедительный. Но уловил ли Томас эту интонацию? Похоже, нет.
— Да, я с ним говорил, — ответил Томас. — Все верно. Что ты делаешь с этим платьем?
— Укорачиваю и расширяю.
— Такое красивое платье. Ты сегодня сделала прическу?
— Нет. Ты разве не видишь?
Томас стоял у окна, глядел в сад и улыбался. На его лицо — умное, проницательное, ироническое, лукавое и самодовольное, когда-то бывшее для Мидж таким красивым, — падали солнечные лучи.
«Он совсем не думает обо мне, — сказала себе Мидж. — Он заслуживает того, чтобы потерять меня. Он считает, что любая моя деятельность — это игра. Может, так оно и есть. Кроме одного. Кроме одного, кроме одного. О господи, как мне жалко себя… и Гарри… и Томаса…»
— Где Эдвард? — спросил Стюарт Кьюно у Томаса Маккаскервиля.
— Убежал.
— Но вы знаете куда?
— Да
— И он в порядке?
— Этого я не знаю. Что, Гарри волнуется?
— Не очень, — ответил Стюарт. — Он полагает, что вы контролируете ситуацию. Кстати, я по пути заглянул в комнату Мередита и мне не очень понравились плакаты, которые он у себя расклеил. Некоторые довольно мерзкие.
Они находились в кабинете Томаса, и Стюарт отказался сесть в кресло, где не так давно сидел Эдвард. Он вышагивал туда-сюда, разглядывая картину Клайва Уорристона, посматривал на книги Томаса, любовался розоватой пеной цветущей сливы в саду. Стюарт, конечно, видел это и раньше, но теперь он хотел впитать все в себя и запомнить навсегда. По его виду нельзя было сказать, что он нервничает, — просто немного возбужден и переполнен эмоциями. Его светлые волосы примерно той же длины, что у длинношерстной собаки, чуть завивались и спадали на шею. Его янтарно-желтые глаза, тоже почти звериные, были влажны, как от недавнего смеха или, может быть, душевного расположения, — так иногда влажнеют собачьи глаза; его свежие губы, по-детски розовые, то надувались, то улыбались едва заметной улыбкой, словно отражали быструю игру мысли. Одет он был для теплой погоды: в мешковатые светло-коричневые брюки и синюю рубашку с открытым воротом, не очень аккуратно заправленную. На мгновение Томас увидел в нем просто жизнерадостного и здорового молодого человека. Это так бросалось в глаза (а Стюарт и в самом деле был жизнерадостным и здоровым молодым человеком), что Томас вспомнил, в какой необычной ипостаси видел недавно своего юного друга. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять: Стюарт искренен в своем «новом периоде». Но насколько он искренен — оставалось под вопросом.
— Значит, ты еще не решил, что хочешь делать. Я имею в виду, где ты хочешь работать?
— Жаль, что я вообще затронул эту тему, — сказал Стюарт, нахмурившись.
— Понимаешь, люди будут задавать вопросы, в том числе весьма нескромные — насчет твоей сексуальной жизни.
— Да
— Ты все еще воображаешь, что должен отвечать на все вопросы быстро и искренно. Но тебе вовсе не обязательно оглашать свои планы. Ты просто должен исполнять их.
— Мне стоило не говорить о безбрачии, — сказал Стюарт, — а просто реализовать это. Да, вы правы. И все же я не мог солгать. И не хочу уходить от вопросов.
— Ты думаешь, можно быть абсолютно правдивым? Проблемы такого рода большинство решает инстинктивно и неправильно, даже не замечая этого. Но давай все же продолжим о работе, если ты не возражаешь.
— Да нет, не возражаю. Я, конечно, могу и не найти совсем ничего, это сейчас случается. Я думал о чем-то связанном с заключенными — например, с условно осужденными… Или социальная работа, что-нибудь с жилищными вопросами, или…
— Помогать людям не так-то просто, — сказал Томас. — Они могут ненавидеть тебя за это. Может, тебе лучше заняться какими-то интеллектуальными исследованиями? Ты всю свою жизнь учился, тебе будет недоставать этого.
— Я думаю, мне придется пройти какой-нибудь курс. Как бы там ни было, я собираюсь продолжать учебу, в этом все дело. Хотя бы одному я научился в этой жизни — умению учиться.
— Пойти в ученики к добродетели — да, это особый случай. Но я имел в виду продолжение занятий наукой, книжное учение.
— Я хочу уйти от абстрактных вещей.
— А может, тебе стоит почитать что-то о твоем новом предмете?
— О чем?
— О религии, теологии, метафизике и тому подобных вещах.
— Томас, вы шутите!
— Нет, я закидываю удочку. Значит, у тебя нет искушения написать об этом, попытаться объяснить…
— Написать?! Объяснить?!
— Ну хорошо, я лишь пытаюсь прояснить ситуацию.
— Слушайте, я не возражаю против книг, совсем наоборот. Дети теперь воспитываются на компьютерах, а не на книгах, это часть проблемы. Но вы, похоже, смотрите на мое образование как на груду пожитков, как на имущество, которое не стоит тратить впустую. Я больше не хочу заниматься наукой, я хочу начать с азов.
— Ну, это непросто. Ты уверен, что это не тот случай, когда «виноград зелен» лишь потому, что ты не можешь дальше оставаться звездой?
— Я не звезда.
— В математике ты добился блестящих результатов.
— Да, но такое по силам любому. Если в определенные моменты ты способен настраиваться на определенный образ мышления, то в математике в отличие от других наук ты непременно добьешься блестящих результатов. Но это не означает, что ты можешь сделать что-то еще или что-то более глубокое. Даже Ньютон в двадцать четыре года достиг своего пика и больше ничего не сумел. Но все это ерунда. Современный мир полон теорий, и они множатся на неверном уровне обобщения. Мы так поднаторели в теоретизировании, что у нас одна теория порождает другую. Эту абстрактную деятельность люди ошибочно принимают за мышление…
— Да, я понимаю. Но разве нельзя стать теоретиком, подвергающим теоретизирование уничижительной критике?
