— Просто мы знаем, что наше обвинение справедливо, — продолжал Филин, — а потому есть причины полагать, что Фанодем и его племянница Гермия предвидели свое поражение. Оно неминуемо, если Клеофона станут тщательно допрашивать. Какие бы чувства ни испытывал бедный мальчик, его ответы лишь поддержали бы нашу историю, ибо в ней — истина. У Критона нет причин страшиться второй продикасии, напротив: есть все основания ждать ее с нетерпением. Какое странное совпадение: вторая продикасия вот-вот начнется, а мальчик бесследно исчез!
Видя, как упорно Филин поддерживает обвинение Критона против мачехи и с какой готовностью он нападает на Гермию (по крайней мере, словесно), Критон поверил, что Филин не совершал прелюбодеяния, — иного объяснения не находилось. Что до Филина, он проявил истинное великодушие, простив юношу. Поддержка столь зрелого и высокопоставленного гражданина придавала вес обвинениям Критона, и число его сторонников росло, в основном — за счет противников македонцев.
Однако была в Афинах и другая партия, состоящая по преимуществу из женщин и стариков, которые считали, что Гермия действительно способствовала исчезновению своего младшего пасынка, но в благих целях. По их версии, она не могла допустить, чтобы мальчик подвергался такой невыносимой пытке. Поэтому она снабдила его деньгами и отправила подальше от Афин, избавляя от необходимости свидетельствовать на суде и видеть ее казнь.
Это казалось чистой воды фантазией, хотя говорившие явно сочувствовали Гермии и Клеофону. Все же здесь было какое-то разумное зерно: к исчезновению Клеофона — если только он и правда исчез, а не погиб — несомненно, приложила руку женщина, скорее всего — Гермия. Я придерживался именно такого мнения и подозревал, что Аристотель думает так же.
— Как жаль, что ты не можешь сам допросить Гермию, — сказал я.
— Полагаю, мог бы, — неуверенно ответил он. — По крайней мере, увидеть ее. Как ты знаешь, с Гермией желает говорить Эргокл. Такая беседа должна проходить в присутствии свидетеля, достаточно ясно мыслящего, чтобы запомнить и повторить все сказанное. Конечно, это не может быть родственник, поэтому Фанодем отпадает. Я подхожу почти идеально. Сторонники македонцев не станут возражать, а противникам в данном случае все равно. Им только на руку, что свидетелем будет человек выдающийся, но при этом не гражданин. Не имеющий права голоса. Они не хотят, чтобы высокопоставленный афинянин допрашивал Гермию вне судебного разбирательства. Такое должно происходить лишь во время слушаний, в присутствии Басилевса.
— У тебя достанет любопытства вызваться, — сказал Феофраст. — А мне вот любопытно, что ты сможешь вытянуть из Гермии.
— Допрашивать женщину — задача деликатная и трудная, — ответил Аристотель. — Обычно во время допроса или спора делаешь выводы, глядя на лицо собеседника. Мы следим за выражением глаз, движениями губ и так далее. По лицу человека можно прочесть, лжет он или смущается, зол он или, напротив, настроен дружелюбно. С женщиной-гражданкой, лицо которой скрыто плотным покрывалом, все это невозможно. На самом деле она — лишь голос и ничего больше. Хотя, конечно, есть ощущение, что перед тобой живой человек.
Вот как получилось, что Аристотель вызвался быть свидетелем разговора Эргокла и вдовы Ортобула. Я предложил проводить его до дома, где Гермия, заключенная под стражу, ожидала суда. По дороге на встречу с Аристотелем мое внимание привлекла группа мужчин, которые то ли разговаривали, то ли спорили у подножия Акрополя, возле дороги к Асклепию. Спор — обычное времяпрепровождение афинян, однако эти, похоже, злились не на шутку.
— А я вам говорю, — кипятился один, в хитоне, заляпанном каменной пылью: этот человек явно зарабатывал на жизнь обработкой камня, — я говорю, что на самом деле Критон и Филин просто хотят, чтоб все было по-ихнему. Фанодем всегда был им другом, а гляньте, как они с ним обходятся! Преследуя Гермию, они наносят удар ему. Критон и Филин из кожи вон лезут, чтобы Гермию казнили, тогда они смогут заграбастать добро Эпихара и добиться власти. А потом пойдут против всех нас. Вот увидите.
— Это на них похоже, — согласился второй. — Обычные штучки олигархов. Несчастная женщина, они принесут ее в жертву — и глазом не моргнут! Да они, небось, сами отравили старика, чтобы наложить лапы на мешки с золотом.
— Ты несправедлив! — возразил третий каменщик. — Подождите суда, тогда все и прояснится.
— Ха! Думаешь, суд будет справедливый, когда все они в нем участвуют и пользуются поддержкой друзей? А у бедной Гермии нет никого, кроме Фанодема, доброго Фанодема. Посмотрим, сумеет ли она спастись!
Аристотель ждал меня в компании Феофраста. Ученые оживленно спорили о Перикле, поэтому я не смог рассказать им о невольно подслушанном разговоре. Потом Феофраст ушел, но едва мы направились к дому Фанодема, как встретили Эргокла, который бодро вышагивал по дороге в чистом белом хитоне, надетом по такому случаю.
— А вот и ты, приятель, — неучтиво бросил он Аристотелю вместо приветствия. — Не думаю, что мой выбор пал бы на тебя, но говорят, не стоит тратить гражданина на такой допрос. Осмелюсь предположить, юноша, что ты не будешь присутствовать при разговоре.
Я окинул его холодным взглядом и каменным тоном произнес:
— Мое имя — Стефан, сын Никиарха.
— О, как тебе угодно, только не обижайся. Но надеюсь, ты не собираешься идти в дом, Стефан. Задавая вопросы Гермии, мне пришлось бы иметь дело с двумя свидетелями, а это несправедливо.
— Полагаю, ты прав, — согласился я.
— Пусть признается, что ее покойный муж Ортобул был мне должен и что она об этом знала, — вот все, что я хочу от Гермии. И пусть велит дяде, прямо при нас, расплатиться из его собственных средств — не откладывая. Другая могла бы заявить, что ничего не понимает в делах, но только не Гермия. Она была управляющей и знает, что такое деньги. У меня с собой счет. — Он махнул восковыми табличками, которые нес в руке. — Если она знает грамоту, пусть сама проверит. Но, полагаю, это придется сделать бедняге Фанодему.
Наконец (в компании столь нелюбезного попутчика дорога показалась значительно длиннее) мы подошли к жилищу родственников несчастной Гермии. Этот красивый дом, не слишком роскошный, но и не бедный, стоял на чистой улице уважаемого дема. Ничем особенным он не отличался — если не считать двух вооруженных стражей, охраняющих вход. Должно быть, это публичное унижение приводило соседей в негодование.
— Не вижу причин, — мягко сказал Аристотель, — по которым Стефан не мог бы подождать нас в доме. Хотя, разумеется, ты прав, утверждая, что ему не следует находиться возле комнаты Гермии. Нас ожидают, — бросил он солдатам, вручая одному из них пару восковых табличек с разрешением и печатью какого-то высокопоставленного лица. Стражник рыкнул в знак согласия, и мы постучались. Дверь открыли почти сразу, предварительно откинув тяжелую цепь, перекрывающую проход. Была ли она повешена по указанию властей или по желанию обитателей дома, я сказать затруднялся.
Впустивший нас слуга был горбуном такого маленького роста, что выглядел ребенком или юношей. Голова человечка казалась слишком большой для его тщедушного тела. Чтобы нас увидеть, ему пришлось так сильно отклониться назад, что его лицо, бледное, умоляющее и плоское, стало похоже на тарелку.
