быть, подчинитесь Риму, – сказал Варрон, – и Рим вас за это вознаградит и расширит вашу территорию. Но пройдет немного времени, и Рим снова предъявит вам какое-нибудь требование, которое опять-таки будет вам не очень по сердцу. Из тех же соображений, что и теперь, вы опять уступите, и тогда Рим в третий раз выставит требования, еще большие, и наконец придет день, когда вам станет невмоготу, и в этот последний раз вы волей-неволей откажетесь. Иначе вы вынуждены будете отдать столько, что уж больше нечего будет отдавать. Другими словами, не кажется ли вам, царь Филипп, что в один прекрасный день Рим, несмотря на ваше добродетельное поведение, найдет предлог захватить Коммагену?
Лицо Филиппа, крупное лицо интеллектуала, было бледно, рот слегка приоткрыт. Филипп серьезно смотрел в глаза Варрону, умный, печальный, усталый поздний отпрыск великих царей. Он молчал, но все его существо выражало мрачное, горькое «да».
Варрон наслаждался его молчанием. Затем он сказал:
– Благодарю вас за ответ. Эдесса меньше Коммагены. Царь Маллук не слишком культурен, а Шарбиль – поп, начиненный фанатическими предрассудками. Но в их сирийских головах достаточно здравого понимания действительности, и, когда губернатор Сирии предложил им выдать нас, они, я полагаю, не хуже нас с вами понимали, чего требует разум. Я не знаю, что в конце концов побудило их отклонить требование Рима. Может быть, следующий довод: если мы всегда будем уступать, то можно гарантировать на сто процентов, что Рим в конечном счете проглотит нас. Если же мы теперь, пользуясь этим великолепным, соблазнительным предлогом, дадим отпор Риму, тогда против нас только девяносто процентов вероятности. Лучше десять шансов теперь, чем впоследствии ни одного. Вы, конечно, молоды, царь Филипп. Если бы вашу страну и аннексировали, то вам бы оставили ваш царский титул и часть доходов. Вы поселились бы в Риме, заняли бы место в сенате, при дворе вашем были бы поэты, артисты, женщины. Вы избавились бы от многих неприятностей, с которыми связано управление страной, и Рим так далек от Самосаты, что проклятья восточных богов и людей доносились бы до вас лишь как отдаленный шум моря. Жить в Риме как высокопоставленное частное лицо – в этом много привлекательного. Никто не знает этого лучше меня. Вам, вероятно, небезызвестно, что до недавних пор у меня были все возможности вести в Риме ту жизнь, которую я вам только что нарисовал. Вы удивлены, что я все же объявил себя сторонником моего Нерона. До конца я и сам этого не понимаю. Мы, люди старшего поколения, не так высоко ценим разум, как вы, молодые. А может быть, мы понимаем его иначе, так что порой и самая блестящая жизнь теряет в наших глазах ценность, если нам приходится отказаться от некоторых абстрактных идей.
Царь Филипп все так же неподвижно сидел под статуей Минервы. Его бледное, крупное лицо казалось туповатым, так внимательно он слушал.
– Прошу вас, продолжайте, Варрон, – попросил он, когда сенатор умолк.
– Я кончил, – ответил Варрон. – Пожалуй, только еще вот что. Разве это не глупая ирония судьбы, что победа нашего Нерона зависит от того, продержимся ли мы первые несколько недель, не нападет ли на нас в эти первые недели Рим! Если нашему императору удастся удержать власть четыре, даже три недели, пока, как я говорил, царь Артабан признает его, то притязания Нерона обеспечены на долгие годы. Если он хоть раз добьется серьезного успеха, если, к примеру сказать, на его сторону встанет Артабан, если хоть раз Восток ясно увидит: Нерон жив, Нерон здесь, Нерон царствует, – то одно его имя, одно его существование будет уже означать постоянную угрозу для Рима, даже если Нерон временами и будет лишен возможности опираться на сильное войско. В этих случаях он спокойно сможет на несколько месяцев укрыться в степи, а затем, как только положение улучшится, снова появиться на горизонте. У Рима большая армия, но у Рима все-таки не хватит солдат, чтобы обшарить в погоне за Нероном весь Восток. Риму пришлось бы начать новую войну с парфянами, но при существующем положении вещей он ни за что не сделает этого. Одна Эдесса – этого мало. Но если и Коммагена поддержит Нерона, значит он прочно сидит в седле и может скакать куда угодно.
Царь Филипп не спускал глаз с его губ. Да, этот человек принял для себя решение, то соблазнительное решение, на которое Филиппу не хватает мужества. Этот Варрон, прекрасно сознавая, что именно сдерживает и парализует его самого, глубже заглянул в свое «я», чем он, Филипп, и в тех тайниках, где уже не правит разум, почерпнул силы, чтобы разум этот победить. Царь Филипп завидовал Варрону и восхищался им. В конечном счете не умнее ли действительно сохранить порядочность? В этом Варрон прав: если он, Филипп, неизменно будет выказывать римлянам покорность, то, несомненно, мнимому суверенитету Коммагены скоро придет конец, если же он воспротивится, то у него будет хотя бы один шанс – пусть слабый – конец этот предотвратить.
– Я поговорю с капитаном Требонием, милый Варрон, – сказал Филипп почти весело, так как решение было принято. – И прошу вас, не будьте на меня в обиде, – добавил он, давая понять, что аудиенция окончена, и улыбнулся открыто, широко, – если я на некоторое время поставлю у ваших дверей стражу.
8
Еще один римский офицер
Капитан Требоний начал службу рекрутом. Теперь он был офицером – носителем орла Четырнадцатого легиона. Среди солдат Востока он был самым популярным. И друзья и недруги его знали о подвигах, совершенных им во время Армянской и Иудейской войн. На службе в высшей степени суровый и грубый, этот плотный человек, с круглой головой на могучей шее и каштановой шевелюрой, держал себя вне службы с солдатами запросто, вместе с ними пьянствовал и шатался по притонам. Его крепкие остроты пользовались широкой славой. Он был любимцем армии, и население восхищалось им и встречало его бурным ликованием везде, где бы он ни появлялся.
В губернаторском дворце в Антиохии и в высших военных сферах Рима его популярность, конечно, была известна. Император Веспасиан,
