Но буря улеглась, страдальцы вздохнули спокойно. Слева по борту помигивала огоньками первая точка нашего контакта во Франции – городок Пор-ла-Нувель. Капитан имел предписание взять здесь на судно восемь подпольщиков. Подкравшись в темноте поближе к берегу, мы спустили на воду шлюпку, в которой разместились двое: матрос на веслах и один из наших агентов. В полночной тишине лодка бесшумно скользнула к берегу. Минут через двадцать на берегу послышались крики, а потом и частые хлопки ружейной стрельбы.
Впервые за весь рейс я видел нашего капитана проявлявшим признаки волнения. Он справился с собой, когда шлюпка, возникнув из темноты, была поднята на борт. Четверо пассажиров, мокрые с головы до ног, жались друг к другу. Один из них был ранен в щеку, им занялся судовой врач. «Тирана», без единого огня казавшаяся бесплотной, как призрак, уползала подальше от берега.
Теперь можно было разобраться в случившемся на берегу. Восьмерка подпольщиков собралась у линии прибоя и всматривалась в море, ожидая появления нашей шлюпки. Полицейский патруль наткнулся на них, когда шлюпка была уже в полусотне метров от берега. На приказ лечь на землю и заложить руки за голову подпольщики бросились врассыпную, некоторые из них – в воду. Патрульные, недолго думая, открыли беспорядочную стрельбу по беглецам. Подоспевшая шлюпка подобрала четверых, остальные буквально как в воду канули.
Судьба тех, кто остался на берегу и за кем погнались полицейские, осталась неизвестной: либо они полегли под пулями, либо попали в плен. Известие о том, что одним из них был Жан Кавай, ударило меня в самое сердце. Жан, один из моих отважных помощников – руководителей «Освобождения»! Мой друг, математик и профессор философии, писавший о неотъемлемом праве человека на сопротивление мировому злу… Вот так: не успели мы подойти к французскому побережью, как почувствовали на себе губительное дыхание войны.
Я должен был сойти на родной берег невдалеке от Кассиса. То ли следуя моему примеру, то ли по каким-либо иным причинам все пятеро моих попутчиков решили высаживаться вместе со мной. Я не стал возражать, хотя был уверен, что одиночная высадка несла в себе меньше риска, чем групповая. Но, не имея на то полномочий, я не стал настаивать на своей правоте. А капитан помалкивал: решение, где его таинственные пассажиры покинут судно, как видно, оставалось за ними. Что же до моей высадки, ее координаты были намечены и назначены в Гибралтаре, до выхода «Тираны» в море.
Приближение к берегу Франции, хоть ночью, хоть днем, могло обернуться для нашего траулера с его португальским флагом непредвиденными неприятными обстоятельствами. Поэтому в открытом море мы пересаживаемся с «Тираны» на юркую фелюгу, которая без приключений доставляет нас на сушу. Экипаж фелюги – двадцатилетний капитан-поляк и пять матросов, похожих то ли на контрабандистов, то ли на пиратов, – не проявляет по отношению к нам ни малейшего любопытства; всю дорогу они молчат как рыбы.
Скала скрывает темный берег, от которого веет только что дивным запахом травы и мокрого леса. Капитан глушит мотор, фелюга продолжает скользить бесшумно. Моряки хорошо знают свое дело: за плечом скалы открывается крохотный, какой-то игрушечный заливчик, от его горловины ведут к близкому лесу две тропинки. На утлой плоскодонке, спущенной с фелюги, вся наша секретная компания добирается до берега. Убедившись, что все мы благополучно выгрузились, гребец разворачивается и сильными взмахами весел направляет свою посудину обратно к фелюге. А мы остаемся стоять на развилке тропинок. Справа по берегу, на востоке, освещают небо огни Кассиса. Нужно спешить: чем раньше мы сольемся с пестрой марсельской толпой, тем лучше. Под Антибом меня могли бы встретить люди из «Освобождения», но я предпочел не подвергать их опасности и по привычке действовал в одиночку. Пора было двигаться.
– Вы в какую сторону? – спросил меня один из попутчиков.
– В другую, – лаконично отрезал я и зашагал по правой тропинке к лесу.
14. Летние грозы
Война ли является продолжением дипломатии или дипломатия – продолжением войны? Над этим вопросом стоит задуматься, хотя следует признать заранее, что ответ не будет однозначным: каждый человек имеет право на собственное мнение, да и оно, в зависимости от ситуации и расклада сил, нередко меняется на диаметрально противоположное. Это, наверно, естественно: мы все же теплокровные и эмоциональные существа, а не какие-нибудь рыбы или мухи.
Я вернулся! Лес под Кассисом, мокрый от дождя, шепнул мне об этом ласково и нежно, и этот влажный шепот был куда убедительней всех доводов рассудка. Я вернулся из дипломатической поездки, в которой, строго говоря, преуспел: де Голль был (пока неофициально) признан Вашингтоном, а я – де Голлем. Мое положение в «Сражающейся Франции» укрепилось, и в глазах командиров подпольных групп статус «Освобождения» поднялся на несколько ступеней: поездка в Лондон дорогого стоила.
Британцы, в отличие от генерала, рассматривали мою деятельность в Южной Франции под иным углом. Они готовы были признать и поддержать сопротивление немцам в любых боевых операциях, будь то подрывы мин на железной дороге, диверсии на промышленных предприятиях или нападения на воинские колонны, но – накануне или во время высадки союзников во Франции.
Моя тактика совмещения партизанских вылазок с массированной пропагандой, подтачивающей основы оккупационного режима и его руководителей, англичан не устраивала. Отчасти их можно было понять: они опасались, и справедливо, роста силы и влияния коммунистического боевого подполья. Как подозревал проницательный Черчилль, подконтрольные Москве коммунисты займут лидирующие позиции на политической карте будущей Франции, а может быть, и захватят власть вообще – в случае панического бегства нацистов и всеобщего восстания.
Кроме того, британцы были зависимы от богатых американских союзников в принятии политических решений. Изменение позиции Вашингтона по отношению к французскому Сопротивлению и, прежде всего, признание Рузвельтом «лондонского сидельца» де Голля не могли пройти незамеченными для английского кабинета – это даже я, профан в хитромудрой дипломатической игре, разглядел без напряжения. Принимая американское решение без всякого энтузиазма, британцы тем не менее перестали ставить нам палки в колеса.
Мои связи с де Голлем также обретают официальный характер: с согласия генерала я стал полномочным членом комитета Сопротивления, возглавляемого представителем де Голля Жаном Муленом. Теперь мое воинское звание звучит вполне солидно: подполковник. Предписания, полученные мною в моем новом качестве, соответствуют моим тактическим устремлениям: «обеспечивать и далее лидерство движения “Освобождение”», «организовывать политическую информационную сеть освободительного движения», «всеми возможными средствами развивать и расширять уже действующее политическое пропагандистское пространство на оккупированных нацистами и подконтрольных им французских территориях».
Все эти, отчасти бюрократические, новшества расширяли, к всеобщей радости моих товарищей, границы нашего оперативного пространства. Теперь, чувствуя за спиной мощную поддержку, мы могли делать больше! Нам хватало для этого и смелости, и дерзости, и изобретательности. Но, как утверждает поговорка, смычок даже гениального виртуоза нуждается в канифоли. Для успешного развития движения Сопротивления и выполнения поставленных перед нами задач нам нужна была «канифоль». И мы ее получили: миллион франков, доставленных отважным Питером Черчиллем – моим тайным приятелем Мишелем с подводной лодки – стал весьма значимым вкладом в наше подпольное существование.
