И вот пришел час икс – я получил приглашение в Белый дом.
При всей игре воображения я ни секунды не сомневался в том, что встреча с президентом Рузвельтом, не испытывавшим к «капризному» де Голлю и тени симпатии, меня не ждет. А с кем? Это должно было выясниться на пороге кабинета или чуть раньше. Однако сам факт приглашения в Белый дом говорил о том, что решение принято и оно позитивно: иначе зачем было звать меня сюда, в святая святых американской власти? Можно было сообщить мне сокрушительную новость где-нибудь на задворках моего отеля и этим ограничиться… Но дело приняло иной оборот.
Мне было известно, что второй человек в США после Рузвельта – его доверенный помощник и главный советник Гарри Гопкинс. Это не составляло никакой тайны, это знали и принимали как должное многие десятки миллионов американцев. Влияние Гопкинса на президента было велико, его советы, политические и экономические, – неоценимы.
Войдя в открывшуюся передо мной дверь кабинета, я увидел поднимающегося мне навстречу из-за стола Гарри Гопкинса. Робкая надежда на благоприятный исход моей миссии переросла в уверенность.
Не дожидаясь вопросов со стороны хозяина, я заговорил, начав с того, что процитировал де Голля: «Франция проиграла сражение, но не проиграла войну». Я изложил географию и численность бойцов французского Сопротивления, называл тиражи изданий, доказывал, что пассивность населения позволяет нам действовать успешно: было бы несопоставимо хуже, если бы публика в своей массе была настроена против нас. Я подчеркивал с нажимом, что комитет «Свободная Франция» с генералом де Голлем во главе сумеет обеспечить поддержку изнутри войскам союзников, когда придет время открытия Второго фронта в Европе. Гопкинс внимательно слушал, делая пометки в блокноте, лежавшем перед ним на столе. Я не сомневался в том, что после окончания нашей встречи содержимое этих записей незамедлительно станет известно президенту.
После конфиденциального разговора с Гопкинсом, в ходе которого, по-видимому, устанавливались чаши весов и решалась наша проблема, меня провели к госсекретарю Корделлу Халлу и его заместителю Самнеру Уэллсу. Шагая по коридорам Белого дома, я был почти спокоен и усилием воли сдерживал в себе бурно клокотавшее торжество – чтобы оно преждевременно не выплеснулось наружу. При всей моей дипломатической близорукости я и представить себе не мог, что Гопкинс, не останься он удовлетворен результатом нашего разговора, отправил бы меня на встречу с госсекретарем, ведь это было бы уже ни к чему… Халл, в отличие от Гопкинса, задавал вопросы в основном о расстановке политических сил в Виши и на севере, где у меня – и это было известно моему высокопоставленному собеседнику – существовали свои независимые источники информации. Как видно, донесения разведки воспринимались им с долей сомнения; он хотел перепроверить и сопоставить скудные данные о политической ситуации во Франции. Получалось так, что во мне – тайном посланце генерала де Голля, мало кем здесь воспринимаемого всерьез, – госсекретарь видел источник информации, заслуживающий доверия. И это открытие пробудило во мне дополнительную гордость, прежде всего – за генерала, ожидающего в Лондоне вестей из Вашингтона. Но и за себя тоже.
Самнер Уэллс, заместитель госсекретаря, обсуждал со мной экономические вопросы, насущные для послевоенной Франции. Его указка, скользящая по карте, легко перепрыгивала из Бреста в Савойю, из Бретани в Марсель. Какие производственно-экономические усилия Вашингтона могут быть максимально эффективны на севере? Какие – на юге? Я мало что смыслил в этих материях, но после разговора с Уэллсом у меня сложилось впечатление, что заместителю госсекретаря интересно мнение знакомого с положением на местах непредвзятого дилетанта, а не искушенного эксперта. Американцы заглядывают далеко вперед и работают над грандиозным планом восстановления изувеченной послевоенной Европы; это составляет важную часть их отдаленных мировых ориентиров. Конца войны еще не видать, а американцы работают на опережение. В этом одна из основ их цивилизации.
Но главный сюрприз поджидал меня впереди. После встреч в Белом доме была назначена пресс-конференция: меня решено было вывести из тени и предъявить американской общественности. И дело тут, конечно, не во мне, а в де Голле: генерал впервые будет во весь голос объявлен полноправным игроком на европейской сцене, признаваемым Соединенными Штатами. Именно к этому стремились с самого начала войны Национальный комитет «Свободная Франция» и ее лидер. И вот – свершилось!
Теперь американцы всерьез обеспокоились проблемой моей безопасности. По их настоянию я появился на пресс-конференции в черном капюшоне, наглухо закрывавшем лицо: без этой конспирации по возвращении домой меня могли опознать немецкие шпионы, наводнившие Францию, и расправиться со мной или, хуже того, попытаться выбить из меня информацию, полученную на вашингтонских секретных встречах. Говорят, что де Голль, особо не обладавший чувством юмора, пришел в ярость, узнав об этом маскараде на пресс-конференции. Но цель в нашем случае оправдывала средства, и генерал, поворчав, смирился.
Журналисты услышали то, что до тех пор было неактуальным и даже неуместным, и через их издания новость разлетелась по всему свету. Материалы вашингтонской пресс-конференции приравнивались к официальному заявлению американского правительства: силы французского Сопротивления представляют собой реальный фактор в борьбе с нацистской оккупацией, признанным лидером антигитлеровского движения является генерал де Голль. Вот теперь дело было сделано. Пора возвращаться восвояси – к генералу, к моим товарищам по «Освобождению» и к Кей, ломающей голову над тем, куда я пропал.
Подробный письменный доклад де Голлю ушел в зашифрованном виде еще из Вашингтона; обратная дорога – снова через Канаду и Исландию – показалась мне почему-то короткой, я летел домой через Шотландию в Гибралтар, а там уже рукой подать до Франции.
Маскарад продолжался: на закате из Гибралтара вышел небольшой британский военный корабль «Тирана», который на самом деле был специально переоборудованным большим рыболовным траулером голландской постройки. Как только скалистый берег скрылся из виду, мы все на судне – и команда, и пассажиры – принялись камуфлировать корабельное вооружение, пушки и пулеметы, и самым тщательным образом перекрашивать на борту все, что только можно было перекрасить: надстройки, подъемник, спасательные шлюпки, бортовое ограждение. Делалось это, понятно, не эстетики ради, а совсем по другой причине: под новой окраской наш корабль трудней было опознать. С подъемом португальского флага «Тирана» окончательно стала мирным рыболовным судном.
Нас было шестеро пассажиров на борту; все в той или иной степени имели отношение к британским секретным службам или французскому Сопротивлению. Нет нужды вспоминать здесь их имена – под покровом секретности они не оставили следа в истории войны с нацизмом и растворились в прошлом… Само собой разумеется, что, покачиваясь на морских волнах, «Тирана» не собиралась закидывать трал или ставить сети: траулер не имел никакого отношения к рыболовству, а его молчаливый, как камень, капитан-шотландец подчинялся Адмиралтейству его величества.
В конце концов наше затянувшееся по причине тихоходности траулера путешествие подошло к концу. Вблизи Барселоны нас накрыл шторм, «Тирану» вздымало на гребни высоких морских валов и обрушивало в водяные пропасти. Непоколебимыми в этой передряге оставались лишь капитан-шотландец да тройка закаленных просоленных матросов, остальные, включая и пятерых моих сухопутных коллег-нелегалов, мучились приступами рвоты и дурным расположением духа.
