главным и неоспоримым достоинством: великолепным почерком! Невесте нужно будет только постараться пережить супруга, и тогда всю оставшуюся жизнь можно будет любоваться каллиграфией его завещания. Это будет завидное вдовство…
— …В детстве я очень интересовалась родственными связями, — рассказывала Деметра. — Про каждого гостя в нашем доме мне непременно нужно было узнать, не родственник ли он нам. А если мы в родстве — то в каком? «Троюродный кузен жены твоего двоюродного дяди с материнской стороны», говорили мне. И жадная детская память схватывала эту цепочку и уносила ее в свои кладовые, как сокровище. Едва научившись читать, я начала изучать нашу родословную. Все трибуны, консулы, военачальники рода Аникиев и даты их жизни и вступления в должность находили свое почетное место в моей пустой голове. Взрослые сначала посмеивались надо мной, но в конце концов начали пользоваться мною как справочником. Однажды отец даже разбудил меня, семилетнюю, ночью и стал уточнять имена префектов из нашего рода, назначенных императором Грацианом, потому что наутро ему предстояло делать доклад на эту тему в сенате.
Когда кисть не доносит краску в нужное место на моем портрете, она помогает ей пальцем, ладонью. Потом, забывшись, убирает волосы с лица, и мне с трудом удается удерживать улыбку при виде боевых узоров, покрывающих ее лоб и щеки. Мне хочется тянуть и тянуть это блаженное безделье под теплым морским ветерком, под ее внимательным взглядом, под тихим ручейком ее слов.
— …Конечно, во всем остальном я была нормальной малолетней глупышкой. Например, слова «кровный родственник» я понимала буквально, то есть считала, что родственниками делаются при смешивании крови. Когда мой ровесник, сын нашей вольноотпущенницы, рассадил в игре локоть до крови, я убежала с воплем. Я боялась, что его кровь капнет на меня и мы станем родственниками, чего мне совсем не хотелось. А как рождаются дети? Наверное, тоже от смешения крови. Женскую кровь я видела много раз — каждый месяц у наших служанок. Наверное, и у мужчин точно так же? Муж и жена дождутся, смешают свою кровь, и у них получится «единокровное дитя». Каково же было мое удивление, когда одна из служанок объяснила мне, что все наоборот: если идет кровь, значит, ребенка не будет.
Из дома приплывает удар тимпана — призыв к столу. Деметра встает, прикрывает незаконченную работу холстиной.
Затем видит свое отражение в стекле окна и, ахнув, убегает умываться. А когда мы сходимся втроем в столовой и вместе опускаемся на колени для молитвы, я чувствую такой глубокий прилив благодарности к Господу за этот посланный мне день, и за этот дом, и двух женщин под его кровом, и за это теплое слияние с ними и со всем бескрайним царством Творения — от кораблей на горизонте до овец в горах, — что слезы закипают в глазах. Но в этих слезах чудится мне и привкус настоящей горечи. Ведь никогда, никогда не дано мне будет пережить минуту такого молитвенного слияния с моей невозможной, с моей остро жалящей, с моей неисправимой, с моей далекой, с моей неверующей…
Вчера я прервал работу на целый день, чтобы совершить поездку в Иерусалим. Пришла пора уплатить налог за поместье. Можно было, конечно, повременить, в этих краях никто не платит так рано. Откупщик был приятно удивлен звоном моих монет на своем столе, даже бестактно послал секретаря проверить золото кислотой. Но брат мой настаивает на ранней уплате налогов, чтобы у придворных интриганов в Константинополе не было ни малейшей возможности очернить его в глазах императора.
От сборщика налогов я отправился на почту. Курсус публикум работает последние годы из рук вон плохо. Письма ползут месяцами, часто пропадают. Чиновники уверяют, что во всем виноваты грабители, нападающие в дороге на почтарей. Что-то не верится. Неужели грабителя может привлечь торба с деревянными табличками и глиняными черепками, исписанными семейными новостями? Ведь живые деньги никто уже не посылает — только записку от одного менялы к другому. Грабитель в глазах чиновника — полезнейший человек, удобная ширма, за которой можно распродавать казенных лошадей и фураж.
Писем для меня не было. Зато мне удалось узнать, что императрица Евдокия со своей свитой отплыла наконец из Константинополя и благополучно достигла Смирны. Если тень бывавшего там Гомера еще витает над этим древним понтийским городом, она, наверное, порадуется появлению благочестивой путешественницы, память которой хранит под венцом больше строчек из «Илиады» и «Одиссеи», чем голова любого профессора.
Памятуя просьбы брата, я пересилил себя и зашел помолиться в церковь Страстей Господних. Там было пусто, покойно, пахло влажным камнем и засохшими цветами. Хотелось верить, что Господь всегда присутствует в церкви Своей, какой бы священник там ни служил. Просто наша душа не может открыться Ему, если воздух заполнен бессмысленными словами, вылетающими из лживого рта. Но сейчас, под шелест сквозняков мне легко было погрузиться в отраду молитвы и призвать благословение Господне на венценосную паломницу, плывущую в город Его.
Конечно, я не мог вернуться в поместье, не заглянув в книжную лавку. И нежданная удача вдруг слетела там ко мне, как бабочка на ладонь. Книготорговец, завидев меня, начал потирать руки, оглядываться, подмигивать. Потом поманил переписчика и велел ему помочь двум покупателям, искавшим на полках ранние эпистулы Иеронима из Вифлеема. Сам же увел меня в заднюю комнату, запер за собой дверь на засов, затем запустил руку в мешок с шерстью и извлек оттуда три толстых свитка.
Я поднес один из них к лампе, отогнул начало и прочитал имя автора на верхней строке: Никомед Фиванский.
Увы, видимо, я не сумел сохранить на лице выражение бесстрастного и ленивого любопытства. Книготорговец придвинулся ко мне ближе и задышал тяжело, как рыболов, у которого натянулась леса.
Я слышал об этой книге. Слышал, что автор ее жил раньше в Константинополе, а сейчас находится на дипломатической службе при дворе западного императора. В его распоряжении были знаменитые труды Олимпиодора из Феб, Зосимуса, Созомена. Но он и сам был свидетелем многих важных событий. Только высокое положение придворного позволило ему опубликовать исторический обзор первой четверти нашего века. Рассказывали, что сам Папа Сикст Третий обращался к императору с просьбой запретить эту «зловредную книгу, принижающую дела и слова пастырей церкви Христовой». Но Валентиниан Третий (сын Галлы Пласидии) взял автора и его труд под свою защиту. У нас же, в восточной половине империи, епископы сумели добиться своего, и книгу можно было передавать из рук в руки только так — в задних комнатах, тайком, замирая от страха.
— Сколько? — спросил я
