который обещал стать большим, серьезным актером. В них было еще одно качество. Вот сегодня артисты в это не очень верят. Я спрашиваю одного известного актера, не буду называть его фамилию: «Ну что ты так отвлекаешься? У тебя там – и фабрики, и заводы, пароходы и рестораны, потом ты должен обязательно из себя на сцене болвана эдакого делать, красавца, говорить не своим голосом. Вот у тебя только театр или нет?» – Он мне отвечает: «Нет, ну конечно, если не получится, я найду себе занятие.» Вот те люди, (не знаю навсегда ли, Гена думаю, что навсегда) приходили в театр или – в никуда. Вот – театр или смерть. Театр и, если не театр, – то величайшее несчастье. И за это их очень одаривала судьба и люди.
Я никогда не забуду один день его рождения, такого я не видела даже у великих актеров. Двор перед театром был переполнен. Толпа неистовствовала. На сцене за столиком сидела самая элегантная женщина того времени, очень культурная, очень умная – женщина-режиссер Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф. И два торта со свечами плыли навстречу друг другу вдоль рампы и – белые, белые цветы. Поклонники тоже принесли почему-то белые цветы. Вот за что это было? Я думаю, вот за то уникальное качество, которое в нем было – великая сила сосредоточенности, никаких отвлечений, при том, что сам он был фантастически неаккуратным человеком. Опаздывал как хотел, избалован был Ириной Сергеевной до предела, никак не подходил под дисциплинарный канон театра, но великие актеры редко подходят под канон.
Так вот, неистовство, заразительность. У Бортникова была грандиозная сила взаимодействия с залом. И это тоже подарок всем. Он только вступал на сцену, а зал как бы мысленно делал: Ах!
Его шедевры все у меня перед глазами, я помню и «В дороге» и то, что он сыграл в «Петербургских сновидениях». Это была очень сложная работа, потому что Завадский предложил свою трактовку этого великого романа – тему греха перед крестом. Тогда со сцены эта тема не звучала, до Бога мы не доходили. Это был очень религиозный внутренний спектакль с прекрасной Ией Саввиной – Соней, и со всем тем, что было в этом худом, совершенно изможденном самим собой, мальчике. Он был моложе Раскольникова, он не был таким красавцем с огненным взглядом, каким его описал Достоевский, но это был мальчик, который мучил себя собой, своими фантастическими сомнениями. Он удивительно сложно это играл, играл в соответствии с замыслом своего режиссера. Не знаю, был ли Завадский верующим, думаю, что скрытно был. В спектакле жил этот неслышимый диалог с крестом, там было и наше время, наш космос, первые атомные бомбы и отчаяние, какой катастрофой это грозит человечеству. Финал в какой-то мере сочиненный, но для Геннадия Леонидовича, который сам из нашего времен, это был не сочиненный финал.
Он не стал бы тем, кем его знали, без веры, без этого неистового служения театру, без всяких слов. Он вообще об этом никогда не говорил, хотя на сцене ему была свойственна некая патетическая интонация. На фоне кино, сериалов, он шел только через театр и служил театру – единственному божеству. Я думаю, что такого актера сейчас у нас нет, и еще очень долго не будет.
(вечер памяти Г. Бортникова в ЦДРИ. 24.X.2007)
Ирина Карташева,
народная артистка РСФСР. Театр им. Моссовета
Для меня было счастьем участвовать в удивительном спектакле Ю. А. Завадского «Петербургские сновидения». Я играла Катерину Ивановну. Вообще, каждый человек, кто начинает общаться с Достоевским, испытывает необыкновенные чувства, даже разжигает в себе те чувства, о которых знаменитый адвокат XIX века А. Кони сказал: «Достоевский пишет о том, в чем мы сами себе боимся признаться».
Моя героиня Катерина Ивановна говорит: «Господи, да, неужели же, нет справедливости?!» Вот эти слова о справедливости безусловно жили в Гене-Раскольникове тоже. С первой минуты, когда Гена – Раскольников, убивает старуху-процентщицу и ни в чем не повинную Лизавету, он начинал нести на себе этот крест и отчаянно мучиться. Он играл так, что никто ни одной секунды не осуждал его, хотелось наоборот его защитить, утешить, понимая всю боль, которую он нес в этой роли.
Хочу отметить еще, что – то распятие, которое появляется в конце спектакля, Юрий Александрович задумал сразу. Он начинал репетиции, зная, что будет распятие. Оно создавало магию того, что не передашь словами. Гена, общаясь с Достоевским, выворачивал такие струны наизнанку, и это была тоже настоящая магия и тайна исполнения и восприятия.
(ЦДА. Вечер, посвященный 70-летию Г. Л. Бортникова. 2009 г.)
Евгений Данчевский,
актер Театра им. Моссовета
На мой взгляд, и я в этом убежден, лучшего Раскольникова в его исполнении не было и не будет. Я видел много исполнителей в кино и в театре, большей частью они все идут от внешнего рисунка. Играют эдакого экзальтированного неврастеника, что для профессионального актера не так трудно, а вот у Геннадия это была такая глубина, такое внутреннее наполнение. В его Раскольникове происходила безумная борьба разума с душой. До сих пор у меня перед глазами его сцены с Ией Саввиной, Леонидом Марковым. Невероятно! По глубине проникновения в Достоевского никто еще так не творил. Конечно, те, кто его видели, они его никогда не забудут. Люди его боготворили.
В спектакле есть такая сцена, когда Раскольников заходит за кулису, а через секунду появляется наверху в окне. Я играл дублера. Для меня это была огромная честь, помнится я все ходил и повторял про себя: «Я играю Раскольникова, я играю Раскольникова.»
В 1970-е годы наш театр выпустил спектакль «Поющие пески» по рассказу Бориса Лавренева «Сорок первый», переложенный Александром Штейном для трех исполнителей. В нем играли: Ростислав Плятт, Ия Саввина и Геннадий Бортников. И так сложилось, что с Ией Сергеевной у Гены произошел конфликт, а у Гены не было второго состава, в этом спектакле он всегда играл один. В итоге назначили меня вторым составом. Я никогда не забуду, как в вечер моего выхода на сцену ко мне в гримерную зашел Гена с букетом цветов, пожелал удачи, поздравил с премьерой и потом пошел в зал. Все знают, что у него было очень много почитателей, у них была очень сильная команда, и он для того, чтобы они, не дай бог чего-либо не сотворили, просидел весь спектакль в зале до конца. Спектакль прошел хорошо, он потом снова подошел ко мне. Не забуду его внимание, человеческую порядочность.
Иногда, в очередь мы играли спектакли в помещении театра им. Вахтангова. Тогда была такая традиция, по выходным в своем театре, выступать на площадке другого. Как-то я играл в театре им. Вахтангова «Поющие пески», и вот после окончания спектакля ко мне подходят билетерши и говорят: «Вы так замечательно играете, вы так прекрасно играете. Вы играете на двадцать минут быстрее, чем Бортников». А для билетерш – это лучшая похвала.
Для меня, как старший товарищ, он всегда останется примером отношения к театру и примером отношения к людям.
(Вечер в ЦДА им. Яблочкиной. 24.V.2014)
Павел Хомский,
главный режиссер, художественный руководитель
Театра им. Моссовета (1985–2016)
У нас растиражировано слово «звезда», чаще всего это определение относится к киноактерам или джазовым исполнителям. Гена Бортников – один из уникальных случаев, когда мы называем звездой актера театрального. В кино Гена мало снимался, а если и снимался, то в малоинтересных работах. Но другого примера подобного успеха, можно сказать, перехлестывающего, какой был у Гены, трудно назвать.
Я сначала встретился не с ним лично, а с его легендой. Я работал в Русском театре в Риге, потом в Ленинграде и туда стали доходить слухи о том, что есть какой-то необыкновенный артист. Необыкновенный. Мало сказать, талантливый, потому что можно отметить, что он был замечательно пластичен, замечательно обаятелен, заразителен, но было еще что-то неуловимое, благодаря чему он действительно делался «героем нашего и не нашего времени». Но при том, что он сыграл несколько звездных ролей, его возможности как театрального актера
