сказал парнишка, с интересом следя за каплей, стекающей по моему подбородку.
Я прилагал ОГРОМНЫЕ усилия, чтобы её не слизнуть.
— Снимешь с меня серебро? С чего бы?
— Не сниму. Просто тебе будет всё равно: больно, или нет.
А я вдруг вспомнил людей, что стояли вокруг, и просто смотрели, пока я корчился под сетью. В их взглядах не было ни злорадства, ни наслаждения чужой болью, ни сочувствия.
Ничего.
— Воздержусь. У меня и так осталось не слишком много чувств.
— Каково это? — неожиданно спросил Шаман.
— Каково — что?..
— Каково это: быть мёртвым?
Неожиданный вопрос.
Я честно задумался.
— Ничего хорошего. Всё время, каждый миг, я остро ощущаю свою неполноценность. Это вечный экзистенциальный кризис: сердце бьётся, тело чувствует боль и наслаждение, душа мечется от экстаза к отчаянию… Но мозг, разум, ПОНИМАЕТ, что мёртв. И это вызывает жуткую злость. И жажду, — я помолчал. Шаман не перебивал. — В общем и целом, это довольно паршиво, — наконец сказал я, не зная, что ещё добавить.
Почему-то я решил, что парнишка попросит сделать его стригоем. Укусить, дать своей крови — в общем, совершить ритуал.
Но он только усмехнулся, а потом поднялся со стула.
— Я так и думал, — взгляд его стал высокомерным. — Стригои, оборотни, все эти вечно живущие… Всё это брехня. Ты получил ТАКОЙ ДАР! Силу, бессмертие, власть над людьми! Ты мог завоевать мир! Но всё, на что ты способен — это ныть. Ты слабак, стригой. А значит, место тебе — на свалке. Как и всем твоим друзьям.
И он шагнул к двери — гордо задрав подбородок, преисполненный своей правоты. И если б не реплика о друзьях, я бы промолчал.
— А ну, СТОЙ! — в эти слова я вложил все свои, оставшиеся на данный момент, силы.
Шаман обернулся.
— Я чувствую в тебе величие, — тихо сказал он. — Ты мог бы стать настоящим ВЛАДЫКОЙ.
— И как Владыка, я ПРИКАЗЫВАЮ тебе остановиться. И освободить меня.
Но он лишь рассмеялся — смешки дробно рассыпались по полу, как сухой горох. И хлопнул дверью. Оставив таким образом последнее слово за собой.
А я выругался.
Крепко, по-матери, как не делал уже давно…
Полегчало.
Зря Алекс запрещает ругаться.
В некоторые моменты жизни, обругать кого-нибудь — первейшее средство для восстановления пошатнувшегося самоуважения.
Просто ты не научился ещё его не терять, мон шер ами.
У человека можно отнять всё, даже жизнь. Но самоуважение — это вещь, которую он создаёт сам. Поэтому отнять её никак нельзя. Можно только потерять.
А это, согласись, две большие разницы…
Я увидел в воздухе, прямо перед собой, его улыбку. Она медленно таяла, словно Алекс — Чеширский кот, и от этой улыбки мне стало легче.
И только это я успокоился, как дверь вновь отворилась.
Я думал, это вернулся подросток — придумал новую порцию высокомерных издёвок, и решил донести их до моего сведения.
Но нет.
Туфли и брюки, и главное — запах, явно указали, что это тот, другой.
Не глядя на меня, он деловито пересёк комнату, водрузил на стол чемодан медицинского вида, и принялся выгружать из него какие-то провода, электроды, щупы на присосках…
Мне стало не по себе.
Он вёл себя, как вивисектор из дешевого ужастика. Доктор Калигари, или, того хуже, профессор Франкенштейн, задумавший из живого человека сделать труп.
Впрочем, — одёрнул я себя. — Трупом я стал уже давно.
— Вы так сильно себя ненавидите, господин Стрельников, — не поворачиваясь, вдруг сказал «доктор».
— Что?..
Я опять говорил вслух?
Болтун — находка для шпиона, и если я НАСТОЛЬКО себя не контролирую — точно пора на свалку.
Токсических отходов, мон шер ами. На глубину двадцати метров.
— Не будьте к себе так строги, господин Стрельников, — безумный доктор приблизился, держа в каждой руке по пучку проводов с присосками. — Кое на что, кроме свалки, вы ещё сгодитесь.
Уж не знаю, что за прибор использовал безумный доктор, но когда он давал напряжение, у меня в голове возникал громкий писк. Он вгрызался в череп, как консервный нож, и тогда доктор Калигари втыкал провода в мой обнаженный, беззащитный мозг…
В промежутках я задавал вопросы.
Я же переговорщик.
Что бы со мной не происходило, в первую очередь я — переговорщик. И буду задавать вопросы до тех пор, пока смогу говорить.
Глава 20
Маша поднималась по ступенькам медленно, прислушиваясь к каждому шороху.
Почему-то ей очень, очень не хотелось идти туда, откуда всё сильнее пахло горелой кашей.
Но делать нечего: там, где она уже побывала, никаких признаков Мишки не наблюдалось.
Изо всех сил Маша гнала от себя мысль, что с Мишкой могло случиться то же, что и с девочкой в классе.
Что его могли УТИЛИЗИРОВАТЬ.
Но нет, Мишка не такой, — уговаривала она себя. — Мишка талантливый, он всё умеет. А главное, он всё понимает, и уж точно не поддастся на гнусные ин-си-нуации.
Это выражение любила употреблять тётка, когда распекала кого-то по телефону.
Маша решила, что хуже этого ничего быть не может, а значит то, чем занимается очкастый — именно они. Ин-си-нуации.
Третий этаж не был похож ни на первый, ни на второй.
Здесь были ковры. Здесь были красивые обои на стенах и пальмы в горшках. А ещё картины.
Ну, почти картины… Просто в рамы поместили какую-то мазню из цветных пятен, Маша не сомневалась, что тоже так нарисует. Да и рисовать-то тут было нечего, просто дави краску из тюбика и размазывай пальцами.
У них в детдоме так малыши баловались, которым кисточки ещё не давали, чтобы те не засунули их себе в нос…
Презрительно скривив губы, Маша прошла мимо картин, к двери с серебряной табличкой.
«ДИРЕКТОР» — было написано на табличке большими чёрными буквами…
Нет, — решила девочка. — Директор мне не нужен, зачем мне директор?..
Директоров Маша не одобряла.
Вечно они лезут куда не надо, задают глупые вопросы и бегать по коридорам не позволяют, а какая переменка без беготни? Будешь тащится, как сонная муха, ничего не успеешь, а дела сами себя не порешают.
Миновав на цыпочках директорский кабинет, Маша углубилась в царство тяжелых дубовых дверей, раскидистых пальм и таких специальных сморщенных штор, очень похожих на подбородки Тамары Степановны, завучихи из новой школы.
Услышав далёкое бормотание, Маша испугалась.
Кто-то шел по коридору прямо к ней, шаги были неровными, словно там был не один человек…
И правда: с чего бы одинокому человеку разговаривать вслух? Наверняка их двое. Идут себе и разговаривают…
Рядом была только очередная дверь, и больше ничего.
Пальма в кадке не считается: Маша уже слишком большая, чтобы прятаться за цветочным горшком. И за штору не встанешь: во-первых, она не достаёт даже до подоконника, а во-вторых, Маша прекрасно понимала: её силуэт будет отлично виден на фоне окна, потому что штора тонкая и белая.
Оставалась дверь.
Таблички на ней не было, ручка подалась легко, а шаги стремительно приближались.
Скользнув внутрь, Маша не удержалась от того, чтобы оставить щелочку…
Конечно, сначала она проверила пери-метр.
Окинула комнату внимательным взглядом, стараясь не упускать ни одной мелочи.
То, что она увидела, чуть не заставило девочку выскочить назад, в коридор.
Но шаги приближались, а громкий, и чуть ломкий от раздражения голос вещал:…результаты меня не удовлетворяют. Вы обещали мне армию, не позднее десятого числа. Сейчас уже двадцать первое, а всё, что я видел — это чёрные пластиковые мешки. И хотя наш друг из крематория для животных очень любезен, и не задаёт лишних вопросов, мне бы не хотелось утруждать его лишний раз…
Так я и думала, — удовлетворённо кивнула себе Маша. — Двое.
Когда они прошли мимо, стремительно, не глядя по сторонам, в одном Маша сразу узнала Очкастого.
Его повсюду сопровождал неприятных запах.
Как-то на Новый год, ещё в детдоме, Маша потеряла апельсин.
Апельсин отыскала уборщица Щучка, он закатился в угол, за ножку кровати. Фрукт был сморщенным, тёмно-коричневым, с неприятными капельками. И пах он примерно также…
Щучка тогда долго ругалась. Говорила, эту вонь ничем не вытравить, даже хлорка её не берёт.
Второго Маша видела в первый раз. Не слишком взрослый, может, моложе Розочки, которую Маша
